Полемика
01 ДЕК. 2014 | 15:34
Последняя "Обитель" или по ком звонит колокольчик

Захар Прилепин получил российскую "национальную" литературную премию "Большая книга" за роман "Обитель".

Вот и не стало Захара Прилепина. Вслед за безвременно ушедшим Прохановым и он оставил нас. Нельзя сказать, что это было неожиданным громом, ибо признаки хвори явно проступили уже в "Книгочете", за текстом коего не чувствовалось избытка сердца, а это уже графомания – тоже, конечно, искусство, но явно низшего пошиба и доступное лишь эстетам с безупречным слухом слова, а иначе являет собой пошлятину.

В "Книгочете" Прилепин не просто "гонит" (его же, применительно к писательству, выражение), а демонстрирует специфическое писательское слабоумие; это когда используя вроде складные и вроде глубокомысленные афористические выражения порют явную чушь. Классический пример – яснополянские рассуждения Толстого, но там скидка на старческий маразм, а тут?

Читаю Захарову критику "Есенина" О. Лекманова и М. Свердлова. Опровергая предположения авторов об убийстве поэта, Прилепин утверждает, что Есенин неизбежно должен был самоубиться, ибо об этом свидетельствует глубокий анализ его творчества, проведенный Прилепиным.

"Он что, мог написать эти стихи ("Цветы мне говорят прощай") и еще "Черного человека" - а потом жить-поживать до глубокой старости?" - риторически-саркастически вопрошает Прилепин.

Нет, должен был купить веревку и мыло на гонорар и повеситься. А Лермонтов, написав "И скучно, и грустно" и еще кое-что, должен был броситься с вершины Машука. А Маяковский, написав "и жизнь хороша, и жить хорошо" и "лет до ста расти нам без старости" должен был непременно пережить Лилю Брик.

Но, повторюсь (или я об этом еще не говорил?) нести чушь при попытке мудровствовать - типичная, можно сказать профессиональная болезнь мастеров художественного слова. В этом отношении Прилепин не оригинален. Лично меня покоробило другое – неряшливое цитирование Есенина.

"Цветы мне говорят: прощай,

Головками склоняясь ниже,

Что я уж больше не увижу

Её лицо и отчий край"

В классической версии не "уж больше", а "навеки". Может быть, и существовала редакция "уж больше", но это дурновкусица, не лыко в поэтическую строку, а пошлый "провинциальный разговорчик" (по точному выражению Маяковского). Так что приходится констатировать отсутствие у Прилепина здоровых эстетических инстинктов. А события последних времен показывают, что у Писателя атрофировалось и классовое чутье. Я имею в виду, конечно же, "Обитель", факт вручения и факт принятия премии за неё. Почему Прилепину рукоплещет демократическая общественность? Ну, похвалил тебя Быков – попостись, сходи в баню, а Прилепин расшаркивается, рассыпается в благодарностях.

"Обитель", конечно, вещь очень талантливая. Без малого миллион страниц прочесть можно запоем. Блестящая, острая, как ножевая сталь. Но весь этот "железный поток" - на мельницу действующего буржуазного правительства, "дюжина ножей в спину революции", ибо Прилепин (не хотел, так получилось) написал белым стихом гимн геноциду. Смакуя зверства большевиков, внедряя в сознание пошлые мысли "любого есть за что повесить" (ибо шея наличествует у каждого); палач и жертва – две стороны одной медали (а зачастую палач – сторона более яркого, глубокого чекана), он выдал индульгенцию хунте, проводящей зачистку вверенной территории от рыночно бесперспективного русского народа.

P.S. Повинуясь настоятельной просьбе главного редактора, допускающего мысль, что кто-то "Обитель" не читал, вынужден вымучить несколько слов о романе в преддверии его неизбежной и скороспелой экранизации.

Место действия, понятно, Соловки. Время – советское, первая половина. Главная сюжетная линия – естественно любовь. Крутого (не бандита, а просто харизматика) пацана (любимое словцо Прилепина, в книге "Санькя" оно упоминается по 10 раз на страницу), отцеубийцы, но со смягчающими обстоятельствами, к представителю лагерной администрации (женщине, отметим справедливости ради). Крутой пацан суровой лагерной жизнью и унижающим человеческое достоинство обращением, несмотря на женские попытки облегчить его участь, постепенно опускается до общего лагерного уровня скота в человеческом обличии.

Причем, как-то ощущается, что это скотство по Прилепину и является естеством лагерных обитателей, а некие человеческие проявления – это так, привнесенные "грязные ракушки" цивилизации.

Однако подлинно главным героем является не член обозначенной любовной четы, а начальник лагеря, товарищ Эйхманис, не еврей (специально подчеркнуто), хотя долгое время был правой верхней конечностью Троцкого и взял у него много хорошего, а прибалт.

Эйхманис - красавец мужчина во всех отношениях. И водки выпить ведро и только зарумяниться, и в бане с арестантками, и на коне с шашкой, и на пианино, и аристократизм манер. Поощрял науки, культивировал флору и фауну (чаек запретил притеснять, например) и лагерный театр, и оркестр, и олимпийские игры. И, в общем, в процессе длительного многостраничного чтения привыкаешь к мысли, что каждый занимает предназначенное ему место, и титанический нееврей "Макаренко" - Эйхманис, и лагерники, что это сосуществование неизбежно и предопределено свыше.

Трагедия (трагедия?) положения заключается в следующем, что, несмотря на все педагогические приемы, включая показательные казни, заключенные никак не желают перевоспитываться, а напротив, превращаются в обезличенную отвратительную биомассу. В омерзительных, сросшихся туловами крыс-мутантов, пронзительно пищащих, но не имеющих способности даже к бегству из-за парализованных, бессильно-влачащихся по полу задних конечностей ("Многоголовая крыса мутант" - это у того же Прилепина, я же говорю, что он талант). Биомасса, тем не менее, панически боится утратить свое физическое существование. Красиво и художественно описывает Прилепин метания обитателей барака смертников, заслышавших звон колокольчика (так развлекался надзиратель, предупреждая свой визит в барак, чтобы спровадить в последний путь очередную жертву).

То, что все это проявление высшей справедливости по-прилепински призвана внушить нам и сцена коллективной исповеди в том же бараке смертников. Прямо как у Достоевского, сравнение с которым Прилепину так льстит: "Давайте друг другу самые омерзительные свои поступки поведаем". Но Достоевский к грани подошел, но все-таки как-то отшатнулся, стыдно. Прилепин полез. "Я сестру изнасиловал! Ура! А я сына. А я Мать! Ура! Ура, товарищи!" Некого и не за что жалеть.

Господи, как же хорошо живем сегодня мы. Спасибо товарищу Эйхманису, гуманисту, хотя и нееврею, за наше счастливое вечное детство.