 Этот кошмар человечество не забудет. |
|
КОНТЕКСТ предлагает вам воспоминания очевидца и участника ликвидации последствий трагедии, всколыхнувшей весь мир.
Общага. 10 декабря
По коридору ходил наш комсорг Сергей и стучал в двери: "Парни, выходим, есть важное сообщение! Саня, давай своих всех сюда!". Собрав студенческий народ, он коротко изложил: "Так, про землетрясение в Армении все слышали, надеюсь, повторять не надо. Вся страна начала оказывать помощь. От нашего института формируется две студенческие бригады. Всё добровольно. Кто готов? Кто хочет поехать?".
Это было неожиданно. И страшно, и страшно интересно. Радио, газеты, телевидение, которые, несмотря на ворвавшуюся в нашу жизнь вместе с Горбачёвым гласность, всё ещё давали важные новости с оглядкой на разрешения сверху, и могли многое солидарно замолчать. Кое-кто слушал "Голос Америки", и мог знать чуть больше и чуть иначе. Но таких было немного, да и они, как правило, помалкивали, потому как всё ещё считались вне закона и принятой морали. Если такие товарищи и решались кому-то что-то пересказывать, то только своим, проверенным людям, и, по привычке, шёпотом.
Мы знали, что там сильные разрушения, что есть погибшие, что живые люди всё ещё оставались в руинах. Но сколько погибших, и какова обстановка на самом деле - слабо себе представляли. То ли информации было немного, то ли мы, занятые своей студенческой жизнью, воспринимали её вскользь, мимоходом: ну, да, трагедия, страшно, но это же так далеко... Но, скорее всего, это было оттого, что у нас почти ни у кого не было в общаге ни телевизора, ни радио, а газеты покупать и читать нам было некогда. И вот, внезапно, это стало так близко, как будто перед самым лицом или под ногами. Понимали, что опасно. Но чувство, что ты, наконец, можешь быть нужен по-настоящему, по-взрослому, в жизненно важном деле, что это шанс проявить и испытать себя, не говоря уже о том, что спасти людей, и чем-то реально помочь, - это чувство очень быстро победило.
Кто-то спросил, когда надо ехать.
- Самолёт сегодня в ночь, - быстро ответил комсорг. А было уже часов шесть вечера.
- А как же...?
- Насчёт учёбы - зачётов, экзаменов, - можете вообще не беспокоиться! Всё будет учтено Все зачёты получите, с преподами договорятся. В бытовке на втором этаже уже приготовлена тёплая одежда. Кто едет с нами, записываетесь у меня и идёте разбирать - там все размеры есть, всем хватит.
Бригады были укомплектованы быстро, кто-то жалел, что не успел записаться. В нашу записались две девушки, фигуристка и гимнастка. Рабочая одежда и правда оказалась жутким старьём, ношенным-переношенным, как будто не одним работягой: телогрейки, брюки, сапоги. Я взял себе коричневую куртку с капюшоном размера на два больше, которую потом, когда в последующие годы стал самым бородатым студентом, возможно, за всю историю нашего физкультурного института, таскал ещё несколько лет, напоминая, наверное, лесное чудище.
Дорога
Нас погрузили в автобусы и повезли в аэропорт. Ехали долго, постоянно останавливались. Какие-то начальники, сопровождавшие нас, с кем-то постоянно связывались по рации. Вдруг, часа через два нервной езды с остановками, объявили, что в аэропорт не поедем, дескать, то ли погода не лётная, то ли взлетная полоса так перегружена желающими улететь в Армению, что мы можем в аэропорту просидеть несколько дней. Потому какой-то координационный штаб принял решение, что на поезде мы доедем быстрее, и нас развернули на железнодорожный вокзал.
Специально для нас к товарняку были прицеплены два вагона: один плацкартный, другой купейный, где мы разместились вместе с какими-то рабочими - взрослыми мужиками лет по сорок-пятьдесят с разных предприятий. Соотношение количества мест и людей было такое, что попавшим в плацкартный пришлось занимать верхние, третьи, полки под потолком, куда судьба-злодейка без вариантов забросила самых щуплых и лёгких. Те, кряхтя и ерепенясь, соглашались помучиться пару ночей.
Кто же мог знать и просчитать, что ринувшись на помощь пострадавшим всей страной, мы, эта самая страна, создадим на всех подступах невиданные для железной дороги заторы, такие, что поезда часами и сутками стояли, ожидая своей очереди, и что наш путь до Ленинакана вместо двух дней растянется на десять! Страдая от тесноты, от невозможности выплёскивать нашу буйную энергию в полной мере, мы, такие молодые, сильные спортсмены, привыкшие к ежедневным тренировкам, бесились от этого гораздо в большей степени, чем от сознания того, что с каждым днём, с каждым часом уходит драгоценное время, с которым уходит чья-то жизнь, которую мы могли бы спасти.
Взрослые мужики жили в другой половине вагона. Жили так тихо, что их было не видно и не слышно. В нашей половине часто стоял то дикий ор, то смех, то затевалась драка. Поначалу мужики посылали к нам какого-нибудь парламентёра, который брался вежливо нам объяснять, что, мол, мы ведём себя слишком шумно. Кто-то обязательно отвечал: "Всё-всё-всё, мы будем потише", - но этих обещаний хватало ненадолго, и мужики, кажется, просто смирились.
Мы резались в карты, травили анекдоты и какие-то байки, философствовали, спорили, ругались. Через несколько дней докатились до того, что в открытое окно материли проплывающие мимо столбы. Кое-кто, известный донжуан, безрезультатно пытался охмурить наших неприступных леди. В общем, кто что мог выдумать, тем и занимался. Кто не мог выдумать, сидел тихо или присоединялся к большинству. Я, поскольку с нами был мой товарищ, сочинский армянин, как мог, изучал армянский язык: в обычную тонкую тетрадь в линеечку я записывал армянские слова армянскими буквами, транскрипцию и перевод. Записывал столько, сколько у него терпения хватало - получалось в день по 10-20 слов. Через несколько дней он стал от меня прятаться. Но куда ты спрячешься в поезде, в плацкартном вагоне? Впрочем, я его щадил.
На всякой остановке (чем дальше, тем они становились продолжительнее) мы высыпали на улицу, чтобы подышать, подвигаться, а когда поезд останавливался в степи, то и поупражняться: побороться, потолкаться, поотжиматься. Наша бригада состояла в основном из борцов и штангистов, но были и лыжники, кажется, футболисты, и один волейболист. И несколько ребят общего курса, который у нас назывался ОМФ. Я был штангистом.
Выяснив дорожную обстановку на подступах к Кавказу, машинист (или кто там?) решил, что он самый умный, и повёл поезд в объезд - через Дагестан и Азербайджан, чтобы заехать в Армению с юга, - мол, хоть дорога и длиннее, но так будет короче. Позже я вспоминал этот случай, когда сам, топчась в московских пробках на Рязанке или Волгоградке, нырял в заветный переулок, радостно предвкушая, как я сейчас обойду всех этих лохов, которые, как бараны, послушно бредут по основной трассе и не знают какие тут есть классные, секретные обходные пути! Ага. Через сто метров, я обнаруживал, что таких умников просто беспросветная толпа, но уже было не вырваться, не развернуться. И ты стоишь в этом узеньком ручейке, матеря этот город, свою наивность, с завистью представляя, как "бараны" на основной трассе, хоть медленно, но всё таки двигаются, а ты, осёл, тут встал намертво, и ничего не можешь с этим поделать: у тебя может кончиться бензин, перегреться двигатель, а ты даже бросить машину нигде не можешь, потому что негде - ни одного парковочного места! А сзади тебя очередь из таких же, как ты.
Одним словом, умников тогда оказалось невероятно много и на железной дороге. И мы двигались всё так же медленно, всё с большими остановками. Дорога шла вдоль Каспийского моря, через степи. Иногда мы останавливались в городах, и тогда покупали любые газеты, и читали всё подряд, чтобы быть хоть немного в курсе того, что в стране происходит. Однажды встали в поле. Вдали виднелся какой-то завод. Оказалось - винзавод. К поезду подъехал мужик на мотоцикле с коляской и предложил нам купить у него коньяк. Сторговались на 130 рублях за ведро. Скидывались по принципу "Кто будет бухать?". Конечно, мы и так знали кто есть кто, но этот случай провёл ещё более зримую черту, разделившую нас на пьющих и не пьющих. Через час мужик привёз коньяк, в ведре. Открытом.
В Азербайджане один раз остановились прямо напротив школы. Светило солнце, было тепло, градусов пятнадцать, и пацаны в школьном дворе играли в футбол. Двор - это условно. Никакого забора, даже в виде жиденького штакетника, там не было. Естественно, мы пошли играть с ними в футбол. Поезд стоял тут же, рядом, поэтому опасности отстать никакой не было. Из дверей то и дело выбегали новые пацаны, желающие с нами поиграть, - видимо, слух распространился по школе, что "московские студенты в нашем дворе в футбол играют!". Часа через два вышла директриса и вежливо попросила нас закончить, а то мы у неё все уроки срываем.
На южной оконечности Азербайджана железнодорожное полотно пролегало буквально в трёх метрах от государственной границы с Ираном. В реальности эта граница выглядела так: тощая изгородь из камыша, а за ней распаханная полоса, за которой был глубокий овраг. И всё! С той стороны, за оврагом была гора, и было слышно, как проезжают автомобили. Это был чужой, неведомый заграничный мир, где жили люди, совсем не понимавшие по-русски. И он впервые был так близко.
Чуть позже выяснилось, что и по эту сторону живут люди, не знающие русского языка: из села к поезду подошла местная девушка, чтобы продать нам ведро спелых гранатов (как будто в этих краях одна единица измерения - нам всё продавали вёдрами). Купили очень дёшево. В Москве бы килограмм обошёлся дороже. Мы с ней объяснялись жестами.
Среди взрослых мужиков оказался один знающий человек. Когда стемнело, он сказал, показывая рукой через изгородь, на гору по ту сторону границы: "Смотрите, сейчас у них начнётся вечерняя молитва. Когда из мечети протяжно затянут, вы услышите, все машины остановятся. И пока молитва не закончится, ни одна не поедет".
Проезжающие машины было видно по фарам. Вскоре мы действительно услышали голос. Это было похоже на призыв к мусульманской службе, как в кино. И движущиеся фары действительно замерли и не тронулись с места, пока не закончилось пение.
Ахурян
Из Ленинакана на автобусе нас повезли ещё выше в горы, и расположили на окраине разрушенного города Ахурян. Кругом был снег, а мороз градусов пятнадцать. Пока мы там работали, иногда доходило до 20-25-ти. Палаточный городок был готов к нашему приезду. Это были огромные военные, человек на 25, брезентовые палатки с печкой – буржуйкой посередине, и где можно ходить в полный рост. Каждую ночь два человека становились дежурными, чтобы следить за печкой. Из досок внутри были построены лежаки во всю длину палатки. Сверху их засыпали соломой - это и были наши кровати.
Было ясно, что спасать людей мы опоздали. Кого можно было спасти, тех спасли, а кого не спасли сразу, те уж, конечно, умерли - выдержать на таком морозе долго не реально.И нас направили на разбор непригодных для жилья домов. Перед каждой бригадой ставилась чёткая задача, что брать, куда выносить. Нам сначала досталось спускать из разрушенных многоэтажек батареи отопления, которые перед нами другая бригада отрезала или откручивала от труб. Дома были в таком состоянии, что даже те, что ещё стояли и с виду были целыми, уже не подлежали восстановлению и были под снос. Когда мы заходили в подъезды, то видели большие трещины несущих стен, иногда лестничные пролёты под ногами качались, потому что стены разъехались. И мы, поднимаясь этаж за этажом, ощупывали ногами, проверяя на прочность каждый следующий пролёт - можно ли по нему идти. Конечно, такое случалось не во всех домах.
В квартирах мы привязывали батареи к верёвкам, которые, как нам сказали, должны выдерживать полтонны, и спускали вниз через окно. А там их другие ребята складывали штабелями.
О технике безопасности можно сказать коротко: нам самим предоставили право решать, что опасно, а что нет. Короче говоря, её не было. Кто мы были такие, чтобы идти на столь опасные работы? Кто знал, что у нас в головах - а может быть, мы были идиотами? Кажется, даже весь инструктаж по технике безопасности был сведён к "Ну, вы эта там, аккуратнее что-ли...".
Да, мы были идиотами. Один товарищ, которому особенно, видимо, некуда было девать силы, начал крушить топором мебель в пустой квартире. Кто-то его пытался остановить: "Серый, может не надо?" - "Чё не надо? Чё не надо? А кому это всё надо - никому это уже не нужно, нету никого!" - последним он разрубил на куски детский стульчик. В дверь постучали. В квартиру вошла хорошо одетая, по виду интеллигентная женщина: "Простите, вы работаете... Извините, пожалуйста, я не буду вам мешать... Просто мы тут жили до... ну, понимаете. Мне ничего особенно не нужно, я хотела наш детский стульчик забрать, вы не видели?" - здесь должна быть очень долгая театральная пауза. Господи! Как стыдно! Как всем нам было стыдно! Но паузы не было: "Не, не видели. А мы только что пришли," - первым отозвался Серый. И я видел, как и ему, безбашенному остолопу, который одной рукой поднимал до пояса 240, привязываясь к грифу лямкой, который бухал по чёрному по неделе, как и ему стыдно, так стыдно, как, наверное, никогда в жизни.
В другой день, уже другим составом, в квартире на четвёртом этаже мы обнаружили невероятно длинную батарею - ну, прямо метра два! Весила она килограмм двести! Как её спустить? Нас было четверо, но всё-таки это была непростая задача. Стали думать. Придумали. Привязали батарею. Взгромоздили на подоконник. И тут обнаружили, что стена шатается. Настолько ощутимо шатается, что понятно, что она оторвана от дома до первого этажа, и что, если на неё хорошо надавить, рухнет к чёртовой матери вместе с батареей и нами в придачу. Но мы же спортсмены, мы не привыкли отступать. Привязанная батарея покачивается на окне, мы думаем. Я говорю: "Лёха, бери конец верёвки, выходи из комнаты, заворачивай за угол, а там ещё раз за угол, на кухню. Там в косяк упрись, хорошо упрись, прямо ногами, и будешь потихоньку травить верёвку. Мы будем здесь держать и отсюда командовать. Понял?"
Лёха всё понял и ушёл за угол. Ну, мы так думали, что он понял. Когда отпущенная батарея полетела вниз, и, как мы её ни удерживали, начала набирать скорость (а мы ведь кричали: "Лёха, держи! Чё ты там делаешь?!"), мы увидели Лёху с намотанной на руку верёвкой, который выехал из-за угла, и ехал на нас по паркету в шерстяных носках, и в глазах его был смертельный ужас. На решение у нас было секунды две (простые попытки держать верёвку крепче не помогали): или мы бросаем верёвку и разбегаемся в стороны, и пусть этот идиот Лёха летит вниз вместе с батареей и стеной, не всем же из-за него помирать; или срочно предпринять ещё что-то. Всем весом я навалился на верёвку, пытаясь прижать её к полу, чтобы силой трения замедлить скорость падения батареи: "Вниз дави!" - заорал я Серёге, нашему комсоргу. Батарея остановилась метрах в двух от земли, когда беспомощный Лёха почти в нас упёрся.
"Отпускаем потихоньку", - выдавил из себя посиневший от натуги комсорг, КМС по вольной борьбе. Когда батарея легла на землю, мы сели на пол, и долго молчали.
- Ты зачем верёвку на руку намотал, Лёха? Мы же тебе сказали: упрись ногами и трави потихоньку!" - комсорг задал самый очевидный и выпирающий вопрос.
- Да не знаю, как-то автоматически. Вы крикнули: "Упрись!", я плечом упёрся, а оно как потащило, я не ожидал.
- А почему ты в носках??! Зачем сапоги снял?
- Так я ещё перед этим начал носки переодевать - у меня с собой сухие были. А тут вы: иди сюда, потом иди туда, упрись... Ладно, думаю, с батареей закончим, обуюсь.
- Так ты уже что ли был в носках, когда мы тебя позвали?
- Ну, да.
- Твою мать...
Сил уже "убивать" Лёху не было никаких: ни моральных, ни физических. И начали вспоминать с какой испуганной рожей он выехал из-за угла, и ржали так, что животы заболели.
Девчонки
Наших девушек мы видели только вечерами, и толком даже не знали чем они занимаются. Это потом уже Лена рассказывала, как они уходили утром затемно, чтобы к семи часам добраться до здания администрации, которое не только уцелело, но там даже отопление было. И работали по 12 часов. Правда, их не кормили, и они перебивались чаем, потому всё время хотелось есть. А самое страшное было, когда подходили в темноте к зданию, а часовой из темноты на ломаном русском кричал: "Стой, кто идёт? Стрелять буду!" - и щёлкал затвором. И нужно было объяснять, что свои, какие свои, показывать пропуск. Привыкнуть к этому было невозможно, и каждый раз было смертельно страшно. Из-за увеличившихся случаев мародёрства понадобились дополнительные наряды милиции. В Ахурян прислали милицейский отряд из Дагестана. Дагестанцы плохо говорили по-русски, и плохо понимали. Местные тоже плохо говорили и понимали по-русски. Поэтому друг друга они вообще понять не могли. И наших девчонок постоянно приглашали переводчиками. Местные чиновники, тоже плохо понимавшие по-русски, не могли сами как следует разобраться в кипах новых документов, которые на них навалились в связи с чрезвычайной ситуацией, и две студентки института физкультуры занимались и этим, и разруливанием сложных вопросов, связанных с расселением вдруг прибывающих людей: больных, раненных, замерзающих, которым негде было жить, или просто нечего было есть.
Один раз пришёл местный мужчина и попросил найти ему хоть какую-то работу. А то совсем худо и есть нечего, и шестилетнего сына кормить нечем. Лена спросила, где они живут. "В киоске от мороженного." – ответил он.
Потом, когда этот мужчина уже работал на разборе завалов (мужик оказался со своим экскаватором), он прибежал как то в администрацию и попросил вызвать скорую помощь: "Зачерпываю ковшом какой-то мусор, а в ковш кидается молодая женщина, и вытащить её оттуда никаких сил! А на улице минус 20!" Оказывается, у неё в этом доме новорожденный ребенок погиб, и будто она его тело разглядела в ковше.
Был случай, когда всё-таки нашли живого человека уже после нашего приезда. Повариху завалило в столовой, как раз в том помещении, где были продукты. Её знакомые сказали, что она даже поправилась, сидя там. Может, пошутили.
Местную воду пить было категорически запрещено из-за трупных ядов, поэтому всех обеспечивали минералкой из бутылок. На ней и еду варили. А дагестанских милиционеров не обеспечили ничем. И они пришли просить наших девчонок найти им хоть немного воды, еду, мол, они как-то сами находят. Минералка из-за своего вкуса у нас не очень пилась, и что-то оставалось. Лена с Любой выдали им ящик. Те в порыве благодарности сказали, что они могут просить всё, что захотят. Лена в ту пору была единственным среди нас человеком, пишущим стихи. Её стихотворение про старушку, ищущую хлеб в снегу, написанное в то время, не раз было напечатано в разных газетах за это время. У меня оно в альбоме с фотографиями написано от руки. С Леной мы общаемся до сих пор, а Люба уже давным-давно работает тренером по фигурному катанию где-то в Финляндии.
Фотограф
Всё это мы знать никак не могли, даже про вооружённый патруль в городе ничего не знали. Нас грузили в автобусы и отвозили на объект. Потом привозили обратно. Сами за территорию палаточного лагеря не ходили. Я один раз пошёл к окраинным зданиям фотографировать развалины. Кто-то мне сделал замечание, с испуганным лицом стал выговаривать, что просто так по городу ходить нельзя, но я тогда даже не понял почему. Я был единственным, у кого был фотоаппарат, и аккуратно вёл фотохронику, начиная с поезда.
Думаю, что большей частью ради снимка и памяти на фото я придумал вырезать из красной материи буквы и налепил на дверь палатки, где мы жили, название нашего института: МОГИФК. И фотография такая, естественно, есть, где мы на фоне этой двери и нашей палатки.
Потом, уже в общаге, как всегда занавесив окно одеялом, я печатал вечерами и ночами эти фотографии во множестве экземпляров (увеличитель "Нева", красный свет, три ванночки с проявителем, водой и закрепителем), чтобы раздать друзьям - такова доля фотографа-любителя. Спустя годы я не раз встречал мои фото, опубликованные кем-то в связи с памятной датой, то в какой-нибудь районной газете, случайно попавшейся мне на глаза, то в интернете. Думаю, публикаций с моими фото, о которых я ничего не знаю, было гораздо больше.
Армянский язык
Однажды нас повезли через весь город грузить пшеницу. Ехали долго. Я смотрел в окно. Всюду были надписи на армянском: названия улиц, магазинов, советские плакаты и красные транспаранты. Мне стало весело, как-то даже смешно: ведь на этих транспарантах, наверняка, были написаны какие-то банальные советские лозунги! Армянские каракули выглядели как узоры. "Интересно, что же на них написано?" - улыбаясь про себя, подумал я, и с этой мыслью ещё раз взглянул на проплывающий мимо транспарант... И вдруг с удивлением обнаружил, что я понимаю, что на нём написано! Я, честно, обомлел. Но, быстро взяв себя в руки, пока не проехали это место, крикнул нашему армянину:
- Назар, а ну, глянь, там правда вот это написано? - и я озвучил свой перевод.
- Да-а-а..., - медленно протянул Назар, медленно поворачивая ко мне голову, и выпучив от удивления глаза, - а ты откуда знаешь?
- Ну мы же с тобой в поезде немного занимались, может быть поэтому? - скромно улыбаясь, предположил я.
- А ну-ка, ну-ка... А вон там что написано? - Назар показал на очередной плакат у дороги, мимо которого мы проезжали.
Я перевёл.
- Правильно! - прямо таки завопил Назар, - а ну, давай, вот тут читай! - и он развернул местную газету.
Весь автобус уже увлечённо следил за нашей игрой. Я внимательно посмотрел на первую страницу. Было много незнакомых слов, но общий смысл текста начал медленно проступать, как фотография в ванночке с проявителем при красном свете.
- Точно не скажу, всех слов не знаю, но мне кажется, что общий смысл такой... - и я изложил свою версию.
- Охренеть! Правильно! Шура, блин! - Назар подпрыгивал от радости. Возможно, это была радость нечаянного педагога... А может быть, радость от соприкосновения с чудом.
А потом мы грузили пшеницу. Пшеница - это вам не сахар. Мешок сахара - 50 кг, а пшеница - все 80! Но у нас хватало сил лихо забрасывать мешок вдвоём, ещё и, соревнуясь, чья пара выше подкинет и дальше закинет в кузов. А наши тяжи забрасывали мешки в одиночку.
За всё время пребывания там мы не видели ни одного трупа. Видимо, потому что нас возили на такие объекты, где не было сильных разрушений - в дома, считавшиеся "условно сохранившимися", то есть те, которые пойдут под снос. И мы "спасали" то, чем можно будет воспользоваться, видимо, при новом строительстве, хотя бы временном: батареи и оконные рамы.
Возвращение
Под Новый год стало известно, что можно улететь домой либо прямо накануне, либо через неделю после праздника. Нужно было принимать решение. Мы устроили настоящий мозговой штурм: горячо спорили, приводили доводы "за" и "против". Кто-то "однозначно улетал", кто-то "категорически оставался". Но разделяться было нельзя - все, значит все. До последнего момента не знали. А потом, когда автобус в аэропорт уже стоял, и водитель нервно курил, за пять минут собрались и рванули, даже никак не попрощавшись с этой землёй, будто мы ненадолго, будто послезавтра вернёмся...
В самолёте, вывозившем под Новый год таких, как мы, пассажиров, места всем не хватило - при той организации и спонтанности определить точное количество улетающих было невозможно. Это был единственный случай в моей жизни, когда люди в самолёте летели, стоя в проходе, как в автобусе в "час пик". Кто полегче, сидел на коленях у товарища, наш "муха" забрался в хвосте самолёта на какую-то багажную полку и, скрючившись, уместился лёжа. Это был нормальный пассажирский самолёт. И в нём были стюардессы. По их лицам было видно, что они в шоке - они такого не знают, но принимают данность, как она есть.
В аэропорту Домодедово наши командиры нашли водилу на "Икарусе", который уже закончил смену, и за 60 рублей договорились. Он привёз нас в Малаховку, прямо к нашей общаге. И вот в первом часу ночи 31 декабря, не в силах сдержать эмоции, мы, все до одного (кроме девчонок, естественно) бородатые герои, с криками ворвались в нашу общагу, вспарывая как консервные банки свои и чужие комнаты, вынуждая полусонных испуганных тыловых крыс выглядывать из своих нор и "радостно" нас приветствовать.
Никто нас не ждал, мы свалились как снег на голову, а свято место пусто не бывает. И не все наши кровати сохранили нам верность. У меня в комнате какой-то парень с другого курса спал с неизвестной мне девчонкой. Он протёр глаза, через некоторое время понял, что происходит, и попросил десять минут на решение вопроса. Вскоре они ушли.
Через несколько дней бороды сбрили все, кроме меня и ещё одного парня. Он продержался месяца два. А я носил и отращивал свою "лопату" несколько лет. Многие меня только так и запомнили - Борода!
Единственное, что я с собой привёз, это сборник стихов на армянском языке, который нашёл на полу в одной из разрушенных квартир. Воодушевленный внезапными успехами на языковом фронте, я полагал, что продолжу заниматься, и когда-нибудь их прочту. Но больше армянский язык я не учил, а книга переезжала со мной из одного жилища в другое ещё лет 15, а потом тоже куда-то пропала. И язык тоже постепенно забылся - сейчас не помню уже ни одной буквы, как она читается.
Старая армянка
Я видела, как из талого снега,
Старушка хлеб выбирала,
И дряхлыми пальцами цепко
В холодной земле ковыряла.
А волосы - иней словно,
И на лице, как льдинки.
Глаза без живого света,
Как будто зима на картинке.
Одетая не по погоде,
Мороза не замечала,
Она ведь из серого снега
Еду для себя добывала.
Быть может в ларьке за домом
Её ждёт внучок, или внучка,
Замёрзший и очень голодный,
И эта вот хлеба кучка,
Да, Хлеба самая малость,
Что тает в подоле сером,
Единственная радость
На этом на свете белом.
А может, и нет за домом
Ларька. Ничего там нету!
И нужно всего лишь старой,
Чтоб хлеб не пинали по снегу.
Всю жизнь о чем-то заботясь,
Не может она иначе.
Я видела, хлеб старуха
В подоле несла, чуть не плача.
Елена Кириллова, январь 1989 г.
Фото из архива автора.
