 |
|
Я долго размышлял, нужно ли мне выступать в защиту великого писателя Михаила Александровича Шолохова. Знаю, гений его не нуждается в моём заступничестве, но провидение распорядилось так, что я был свидетелем некоторых событий, связанных с его именем, и знаю абсолютно точно позицию того человека, на кого ссылаются ненавистники крупнейшего нашего писателя, кто в тщеславии своём, а то и просто исходят в злобе к М. А. Шолохову за то, что в годы революции он занял сторону трудового народа, и был коммунистом.
Мало ли кто из великих художников у других народов придерживался тех или иных политических или религиозных взглядов, но нам и в голову не приходит отрицать, например, того же Хайяма, за то, что он был – мусульманином (замечу, между прочим, что среди огромной оравы переводчиков, мало кто читал Коран, тем более знал ислам как учение, которое исключало в принципе пьянство. А Хайям – ну просто беспробудный пьяница по этим псевдо переводам. Хотя за пьянство в Средние века в мусульманских странах казнили – и беспощадно). Наивные! – аллегорию они приняли за прямой текст! Нам бы в благоговении помолчать, ещё и ещё раз восхититься, что Россия подарила миру такой талант. Но нет – такова уж натура некоторых наших соотечественников, что они готовы втоптать в грязь кого угодно, лишь бы самим хоть на ступенечку, да подняться выше в литературной иерархии. И среди этого кощунства какой - то мальчик (или не мальчик, но хорошо сохранившейся инфантил?), с дефектом речи, в разгар очередной травли великого писателя, придумывает глумливое название для своей, более чем заурядной, передачи название, переиначивая название блистательной эпопеи только потому, что и ему посчастливилось носить фамилию её автора. Когда я читаю в программе это название – "Тихий дом", мне так и хочется чуточку подредактировать его и назвать "Тихий дурдом", что очень бы соответствовало неумной придумке очередной блеклой звезды нашего сильно отупевшего и во многом растерявшего культурный уровень ТВ в лихие девяностые отказа от этики, правды, совести и уважения к собственной культуре. Впрочем, на сим и стоим, практически ничего не делая, чтобы снять этот многометровый слой бескультурья и невежества. Что делать! Впрочем, такова эпоха – к власти во все сферы, в том числе и руководства СМИ, прорвались орды воинствующих дилетантов, которым чаще всего не только не хватает хорошей школы, но и просто такта. Наше, русское всетерпение не знает границ. Я хорошо знаю Восток, и попробовал бы тот кривляка с фамилией Шолохов поглумиться, например, над Фирдоуси. Или в европейской Испании над Сервантесом и его великим романом. И этот Шолохов, пошлого разлива нынешнего российского ТВ, не одинок. Помню, когда в начале девяностых началось обливание грязью всего советского, кто – то из подхалимских умников решил подыграть невежественному режиму и начал пинать М. Горького. А к этому времени появилась масса почти самодеятельных поп – групп с названиями типа "Крематорий", "Ногу свело" и т.д. Появилась и с более благозвучным названием группа "Парк имени Горького". Но только новые буржуазные перепродажные СМИ открыли огонь по М.Горькому, группа со страху, видимо, переименовала себя в "Горький парк". Где вы, гении ора, вертлявости и бессмыслицы? Видимо, вывёртывание собственного имени – было лишь свидетельством духовного маразма, отсутствия чёткой идеологии, и, если хотите, крепости в борьбе.
Ещё большее удивление вызвало у меня выходка Ростовского ТВ. Смотрю одну из редких передач, посвящённых столетию М.А Шолохова. (Я тогда жил в Ростове). В заурядной передаче говорят о заурядных вещах. И вот на какой – то картинке, когда показывали одну из больших станиц, и шла речь о Шолохове, вдруг зазвучала, если мне не изменяет память, американская песня "Шестнадцать тонн". Может, была другая популярная американская песня. Но американская - точно. Как ростовские теледеятели, имея изумительный пласт казачьих песен, не включили одну из них? А ведь из некоторых казачьих песен в "Тихом Доне" даже дано по нескольку строк. Тоже одолел страх перед командой ельцинских невежд? Ну ладно, оставим в стороне пигмеев ума и воли. Я филолог по образованию и десятки лет в различных республиканских СМИ заведовал отделами литературы и искусства, так что в литературе кое – что смыслю, тем более, что моими наставниками в университете были выдающиеся учёные, которых называть здесь просто неприлично.
Мысленным взором окидываю большие и малые литературы минувшего века - от Бразилии до Японии, от Австралии до Исландии, вспоминаю десятки и десятки блистательных имён, лауреатов разных премий, а иногда – и не лауреатов (не всем и великим везло - хрестоматийный пример – творчество Джеймса Джойса со своим "Улиссом", романом, открывшим в ХХ веке возможности поиска новых и стилистических решений, и новой архитектоники), и не вижу ни одного романа или повести, которые можно было поставить рядом с "Тихим Доном". Нет в ХХ столетии писателя, который с таким размахом, глубиной, с таким художественным совершенством отразил жизнь. Но могут возразить: сама тема, сам материал прямо в руки дали и сюжет, и мощные характеры. Но вспоминаешь книги и о Первой мировой войне, и о Гражданской, и видишь, что рядом с шолоховской эпопеей поставить нечего. Первая мировая война во многом изменила жизнь европейцев и американцев, породила целое потерянное поколение. Литература не прошла мимо драмы бывших фронтовиков. Не буду перечислять написанные на эту тему книги, но одну назвать просто необходимо: это роман С. Фицджеральда "Великий Гэтсби", поскольку в подведённом западными критиками итоге развития англоязычной литературы в минувшем веке этот роман входит в первую пятёрку из ста других. Какое же место должен занять М. Шолохов со своим "Тихим Доном", если бы подводились итоги развития всей мировой литературы, ибо не в уничижение американского писателя (а англоязычная литература прошлого века знает немало блистательных имён и по праву её достижениями гордятся и австралийцы, и канадцы, и англичане, и жители США), отмечу, что после шолоховской эпопеи талантливое произведение С.Фицджеральда кажется обычным хорошим романом, не способным возбудить ни те чувства, ни те мысли, что произведение русского писателя. И характерно, что экранизация этого романа известным английским режиссёром Д.Клейтоном в США не стала событием в кинематографе, несмотря на огромный бюджет картины и галереи голливудских звёзд во главе с Робертом Редфордом. Нам показали эту киноверсию "Великого Гэтсби" уже в перестроечные времена, к созданию которой приложил руку сам Ф.Коппола (автор сценария), и нам показали вторую, довольно скучную экранизацию, а не первую, сорок девятого года – режиссёра Д. Конвея, которая, надо полагать, была слабее (иначе выбрали бы её для показа – кодаковская плёнка не выцвела за полвека). Шолоховский же шедевр, кажется, нельзя испортить самой неудачной экранизацией: настолько ярки образы и язык, настолько глубока философичность романа.
Профессия литературного критика заставила меня в своё время вычитать на эту тему (человеческих судеб в начале столетия, рассмотренных писателями через призму Первой мировой войны и нашей революции) всё, что возможно было достать не только в обычных библиотеках, но и в спецхранах и в частных библиотеках: и книги, изданные всего лишь один раз, и вышедшие только за рубежом, но разными путями добравшиеся до родины их создателей. И чем больше читал, чем больше находил редких книг, неизвестных всего два десятка лет назад массовому читателю, (да и не совсем массовому), всё больше поражался масштабности, особинки "Тихого Дона". Какая – то необычная, не вымученная, но поразительная образность часто уводили меня к самой древней "здоровой" литературе, к Гомеру, например. Помните совсем короткое, как брошенное одним героем копье вонзилось в деревянные укрепления и великий старец написал: "Копьё вонзилось, звеня и дрожа". Написал эту строку, а рука так и тянется к новым цитатам, тем же вавилонским табличкам или к более поздней литературе, тому же Имру ул – Кайсу. Хорошо, что полвека назад была издана антология мировой литературы в двух сот томах, можно посмотреть раннее творчество человечества, а арабская поэзия дважды была представлена - сборником поэтов – беженцев после того, как завершилась реконкиста в Испании, и антологией арабской поэзии. Но чаще всего мне на ум приходило "Слово о полку Игореве". Просто мистика какая – то: семь столетий отделяют события поэмы и эпопеи, но, кажется, что прекрасная река Дон, с которой связаны оба непревзойдённых произведения, словно живительной водой питала и того, безызвестного автора и автора "Тихого Дона".
Мне слишком много лет. И сам – родом из казаков, правда, уральских. Но это не значит, что уральских казаков миновали лихие годы. Вся моя семья по мужской линии была выбита по приказу Яши Свердлова, а его генетический брат Ягода дал команду добить повзрослевших детей уважаемых фамилий. Так в тридцать седьмом я потерял отца, совсем молодого человека, ни чем не виноватого ни перед Свердловым, ни перед Ягодой, ни их соплеменниками. Ни в каких погромах и истязаниях евреев они не участвовали, а столетиями оберегали восточные рубежи России.
Хочу заверить читателя, что не допущу ни одного не взвешенного слова о святом для нас имени. Ибо я – русский, не маргинал и не пришелец на русскую землю, перефразируя Лермонтова, на ловлю денег, пароходов, скважин нефтяных, в придачу – импортных команд. Естественно, все материальные блага принадлежат народу России, оттяпанные у него либо методом обмана, либо прямым насилием. Правда о М.А. Шолохове важна не только для нас, русских, для нашей культуры, подвергнувшейся чудовищному разрушению с ельцинских времён, но и для культуры всей планеты. Я бы не дерзнул писать о столь великом человеке, если бы у нас в стране вдруг снова не поднялась волна охаивания М. Шолохова, к уже умершим хулителям не добавились новые, вдруг прозревшие и повзрослевшие в ходе чудовищной ломки всего в стране, когда стало возможно всё, вплоть до избрания алкоголика главой государства. Вспомним попутно историю другого гения – В. Шекспира. Находились снобы и просто завистники даже среди англичан, которые утверждали: не может быть, чтобы рядовой актёр написал такие пьесы! Слава бога – настоящие учёные – шекспироведы (а не недоучки и просто невежды) доказали, что не так прост был путь к блистательным вершинам мировой литературы и у Шекспира: не всё и не сразу получалось, скажем, на уровне "Короля Лира", "Ромео и Джульетты" или "Гамлета". Кстати, исследования учёных об истории создания этой последней пьесы явились настоящей пощёчиной позора для ретивых дилетантов. Учёные открыли, что в одной из лучших пьес - "Гамлет" - лежит драма самого драматурга, у которого был сын Ганмет, погибший в молодом возрасте. Гений Шекспира переосмыслил в общем – то обычную для таких случаев трагедию отца, потерявшего сына, и явил миру многоплановую, с огромным философским подтекстом пьесу на тему отцов и детей, долга и верности.
От Шекспира вроде отстали. Тем более великий Шиллер уже в начале девятнадцатого века случайно открыл сонеты Шекспира и опубликовал их. Согласитесь, было б очень странным, если бы автором сонетов был видный вельможа, что сонеты не включили в собрание сочинений Шекспира, вышедшего через несколько лет после смерти гениального драматурга.
Но для наших недоучек Шолохов явился как наваждение. Характерно, что среди тех, кто участвовал в последней атаке на Шолохова в связи с приходом перестройки, не было ни одного человека с серьёзным филологическим образованием. Да и просто с хорошим университетским – тоже. Не может быть, чтобы какой - то Шолохов – не полковник царской армии, даже не дворянин! – и вдруг написал такой шедевр! Может! Тем и силён русский народ, что из самых своих глубин то даст нам Ломоносова, то Шаляпина, то Королёва, то ещё кого-нибудь – на удивление всему миру.
Я начал работать над этим материалом, когда ещё не были обнаружены рукописи "Тихого Дона". Но вот хоть и за большие денежки, русским вернули найденные рукописи. Казалось бы – конец спорам. Но нет - нет, да вдруг какая – нибудь русофобская шавка пытается куснуть гордость не только нашей, но и мировой литературы. Удивительно то, что среди хулителей Шолохова практически нет русских людей. Либо это маргиналы, пристроившиеся к русской литературе, либо просто деятели, чья истинная родина лежит очень далеко от России.
В своё время некоторым хулителям нашего первого писателя (какая горечь, что среди них есть - слава богу – немного) и талантливые русские писатели. В своё время (до катастройки) я рассказывал некоторым из них, как в ранней юности, когда в хрущёвские времена ушлые дяди и тёти допёрли, что сделаны первые и важные шаги для ликвидации Советского союза, начали новую атаку на Шолохова, судьба свела меня с племянником Фёдора Крюкова – Прокопом Ивановичем Шкуратовым. Недоброжелатели ссылались, что, якобы сам Шкуратов уверял, будто Шолохов воспользовался рукописью его дяди, писателя, ныне возвращённого в русскую литературу. А в те времена о нём могли знать только люди старшего поколения. Встретиться с самим Прокопом Ивановичем у них не было никакой возможности: с 37года и до 51 он непрерывно сидел в тюрьмах, потом, по этапу, его перевезли на южную границу в Таджикистан, где отбывал ссылку глубоко старый его отец. Тоже в ссылку – на пять лет.
После смерти Сталина П.И. Шкуратову разрешили переехать в Душанбе, и только. Запретили поездку даже на родину: на Дон, в станицу Михайловскую, которая сегодня находится в Волгоградской области. Он всё время находился под наружным наблюдением, которое сняли где - то в начале шестидесятых, когда П.И. Шкуратову минуло семьдесят пять… Я жил неподалеку от него, и ни разу не видел у него в гостях журналистов, писателей или ещё кого. Помню, я спешил с перерыва в редакцию, и на углу центральной улицы, около Государственной публичной библиотеки, в самом центре города, увидел Прокоп Ивановича с двумя пожилыми людьми. Был апрель, зелень уже распустилась, но иногда, особенно по утрам, было ещё прохладно. Одного из двух незнакомцев я знал: - это был командир "дикой " дивизии в революцию генерал Киквидзе, при полном параде – в новеньких бурке и папахе, новых же хромовых сапогах. Выглядел он нарядно и роскошно. Я поздоровался. Третьего человека я не знал, и он не назвал себя, а только подал руку. Но типажно очень был похож на писателя Богомолова. Больше ни в каком обществе нигде и никогда я П. И. не видел.
Но вернёмся к нашему, во многом неожиданному, знакомству.
…Яркое утреннее солнце после редкого, даже в мае, дождя в этих краях. Ещё чистая, наполненная сил, яркая густая зелень чиста и нежна, не успев покрыться пудрой азиатской пыли, не потеряла свежести от нехватки воды и переизбытка пыльного зноя. И так будет с первых чисел июня до октября. Теперь Душанбе – заграница, а тогда, в 57, столица одной из союзных республик, называвшаяся в те времена Сталинабадом, и ни мой собеседник, киоскер "Союзпечати", ни я, уже почти студент третьего курса университета (весенняя сессия уже заканчивалась), даже не догадывались, что произойдёт со страной чуть больше, чем через три десятка лет. Пока реалии кажутся незыблемыми, Союз – нерушимым, улицы всегда будут носить такие же имена, как и сегодня, например эти, пересекающиеся здесь, на перекрёстке: Дружбы народов и имени Куйбышева. Нет теперь ни дружбы народов, ни улицы имени одного из первых наркомов. Как и других, сделавших немало для республики, развития её народного хозяйства, культуры, науки.
Наш разговор с киоскером завязался случайно, и поначалу принял резкий характер (оба были хороши – и старый, и малый). Сначала я почти не обратил внимания на нового киоскера, где часто покупал периодику. Это был первый киоск по пути в город и последний на пути к дому на окраине, посёлку по именит Нагорный, лежащему на склонах холмов, и какая это была окраина, можно понять, что наш, Третий квартал, находился у подножия холма со стороны города, а на противоположной располагалось городское кладбище, и со временем кресты и звёзды вылезли на гребень холма, словно знаки напоминания о вечности от усопших. И подумать никто не мог, что через тридцать с небольшим лет новые исламо - демократические власти, временно захватившие власть в республике, дадут разрешение на снос русского кладбища и "правоверные" начнут возводить дома на русских костях.
В глубине киоска обычный на вид старик перебирал кипы только что полученных газет и журналов. В самой простецкой, из плотной ткани рубахе, от многочисленных стирок на которой с трудом угадывался первоначальный цвет клеточек: то ли чёрно – оранжевых, то ли серо – коричневых. Почти такие же не новые брюки тёмного цвета. Мне было понятно, что нужда заставила его в совсем немолодые годы взяться за эту работу. Мало ли таких! Старик и старик – небольшого роста с несколько крючковатым и довольно крупным носом. Он решил почему – то сходу "наподдавать" мне, грубовато и почти агрессивно сказав: "Возьмите ещё Кольцова. А то вы (он явно подразумевал моё поколение) знаете только того Кольцова, поэта".- "Почему же, - ответил в тон ему я. Знаем мы и Михаила Кольцова". – "Откуда"? – удивился он. "Да у меня журналы "Новый мир" за тридцать восьмой год лежат на чердаке. Там напечатан его "Испанский дневник". Знаем мы, что он был редактором "Правды" и был расстрелян в сорок втором…". Киоскёр удивлённо посмотрел на меня – в тридцать восьмом я в лучшем случае мог ходить в детский сад, но уж никак не мог быть подписчиком "Нового мира". И жителей посёлка – в подавляющем большинстве с двух – трёхклассным образованием, подписчиков журналов не было. Лично моя мама, как и большинство её сверстниц, окончили только курсы ликбеза. И в своём квартале я чуть ли не всем писал разные справки и прошения. Грамотных мужчин тоже не было – несколько инвалидов, кому повезло выжить, были такими же грамотеями, как и их жёны. А дети – они жили не миром справок, а тем, который открывал короткие дороги в детские колонии.
Тут киоскёра, видимо, заинтересовало, почему это я остановил свой выбор на антологии японской поэзии (это было первое крупное издание японской поэзии в годы "оттепели" в переводах В. Марковой). Он смягчил свой тон и очень быстро выяснилось, что киоскёр – человек широких и глубоких познаний в русской литературе, и не только русской. И собеседник, то бишь я, тоже вроде что – то знает. Для него это было странным, так как рядом располагались Нагорный – несколько километров вдоль подножия холмов, и посёлок Шахмансур, как раз лежавший уже в долине напротив нашего квартала, через улицу Дружба народов, в котором я родился, и там долгие годы жил мой дед, друзья по школе, и, естественно, я знал в "Шанхае" всех. Эти два посёлка дали в военные и послевоенные годы самый высокий процент преступности в республике. И, чтобы не лукавить, сообщу, что на многотысячное молодое мужское население (старшее, простых рабочих, в первую очередь забрали на фронт, и они почти все полегли там) я был единственным студентом. Уже много позже, когда я стал известным в республике журналистом, мало кто верил, что я, выросший на Нагорной, как чаще всего говорили, окончил университет, поскольку мои сверстники окончили такие "университеты", какие и не снились великому пролетарскому писателю. Лично я тюрьмы избежал случайно, но это совсем другая тема.
"А – а – а! – значит, студент!" - Он с любопытством осмотрел меня. Прежде чем перейти к дальнейшему повествованию, хочу отметить: я не ходил в школы вундеркиндов, принадлежал, выражаясь социологическим языком, к самому дну общества, и то, что я стал студентом, а не завсегдатаем детских колоний и позже – тюрем, объясняется просто: повезло. Ведь среди тех, кто не раз побывал в "местах не столь отдалённых", были не просто мои знакомые, но и те, с кем я ощался чуть ли не с рождения, а если точнее, – со времён, когда память уже навсегда фиксировала лица и события.
И тут настала пора сказать самое главное: моим неожиданным собеседником оказался Прокоп Иванович Шкуратов. Я уже знал о спорах вокруг романа "Тихий Дон" в тридцатые годы, но даже представить себе не мог, что передо мной – не только один из блистательных знатоков русской литературы (и не только русской), но и любимый племянник Фёдора Дмитриевича Крюкова, отличный знаток того, что и когда написал дядя, и который умер от тифа на руках у Прокоп Ивановича, когда уходили они с Дона с остатками деникинской армии. О писателе Ф. Д. Крюкове я тогда ничего не знал. И не только я. Впрочем, читатель знает, по опыту последних десятилетий, как открывали нам имена тех же А. Ремизова, И. Шмелёва, Г. Замятина и многих других отечественных и зарубежных писателей, которым не позволили перешагнуть границы СССР барьеры хрущёвской "демократии", режим не смог вместе с разоблачением культа личности отказаться ещё и от оглупления советского народа. Но что там писатели – иммигранты! Мы спустя годы после хрущёвской оттепели узнали многие произведения и советских писателей, как, например, "Мастера и Маргариту" А Булгакова или "Котлован" А. Платонова, перевернувший все представления о выстроенной иерархии в советской литературе.
Хочу отметить, что и термин "оглупление народа" я впервые услыхал от П. И. , что помогло резче и яснее понять многое из идеологии той эпохи, когда вдруг в нашем узком кругу студентов – единомышленников на все споры ответ дали всего два слова.
А знакомство с творчеством Ф. Крюкова началось с того, что как – то Прокоп Иванович показал мне письмо издательства Художественная литература, где только что было завершено издание девятитомника В. Короленко. Отдавая мне письмо посмотреть, он сказал, явно довольный: "Когда я прочитал в сносках, что им (в издательстве) непонятно, почему это в одних письмах к Крюкову Короленко пишет так, будто это – письма разным людям".
Прокоп Иванович улыбнулся и сказал: "Они там даже решили имя Фёдора Дмитриевича исправить – думали, Короленко ошибся. Ничего подобного. Тот Крюков был простым журналистом, критиком. А Фёдор Дмитриевич Крюков, мой дядя, был писателем, широко известном на Дону. И при мне он написал письмо Короленко, о котором идёт речь в комментариях к собранию сочинений".
В тот день я узнал о совместной работе Ф.Крюкова и В.Короленко в "Русском богатстве", выходившем на Дону, о подлинно дружеских отношениях этих двух писателей, о том, что в доме дяди Прокоп Иванович не раз виделся и общался с моим любимым писателем.
Помню, довольный Прокоп Иванович пошутил: "Ну откуда вам теперь знать о таких писателях, как Ф. Крюков, если у вас в знатоках литературы числятся такие люди, как Смирнов – Сокольский". Для меня эта оценка была неожиданной, так как по публикациям "Литературной газеты" выходило, что в стране лучше его знатока литературы не было и нет". Я усомнился в такой оценке, и тогда Прокоп Иванович категорически заявил: "Да в круг настоящих знатоков литературы его в наше время и не допустили бы. Я же хорощо знаю его!".
Теперь мы на короткое время вроде отвлечемся от следования нашей теме. Но то, о чём пойдёт речь ниже, весьма важно для уяснения сути излагаемого. Мы ведь с Прокоп Ивановичем не сразу вышли на шолоховскую тему, и первое упоминание о Ф. Крюкове не имело никакого отношения к М.А. Шолохову. Но за первые месяцы нашего знакомства я уже знал биографию своего нового знакомого, историю его отсидок, встреч, бесед и споров с лидерами дореволюционной поры, и в годы самой революции. Нашему поколению некоторые из них, как Л. Троцкий, были известны, что называется, по устной молве, но ни в каких справочниках прочесть о нём, ни о многих других, ничего было нельзя. Правда, у меня хранилась энциклопедия за двадцать девятый год, где было ещё много информации об этом злейшем враге русского народа, но биография его была сильно отредактирована, так как в год выхода энциклопедии он уже покинул пределы ненавистной ему России.
В разговорах мы касались и простых, семейных тем. Я узнал все его семейные трагедии, поскольку суровая судьба (многолетние отсидки) были одной из причин распада его первой семьи, второй – смерть любимой женщины в блокадном Ленинграде. От двух женщин у него были дети, два сына. У одного из них, в шестьдесят третьем, я даже побывал в гостях в Питере, привёз из Риги несколько игрушек для трёхлетнего внука, о чем попросил Прокоп Иванович и даже назвал типы игрушек, и прожил несколько дней в квартире его сына, поскольку тот с женой проводил время на даче. Они с женой произвели на нас с супругой очень приятное впечатление. И, работая над этой статьёй, я пытался через хорошо знакомых мне питерских журналистов отыскать его следы, но все усилия, с подключением разных информационных служб, успеха не принесли. Как я понял, он был записан на фамилию матери, как часто бывало в семьях репрессированных (сам всю жизнь прожил на фамилии матери, так как во время службы отца в армии пришёл секретный приказ добить выросших сыновей из уважаемых казачьих родов, а я только проявился на свет и отца не видел). Не нашли они его и по указанному мною адресу – за четверть века сын П.И. мог получить новую квартиру (судя по всему, он был неплохим инженером) и переехать в новый район Питера.
Самым большим открытием для меня было то, что Прокоп Иванович являлся одним из лидеров эсеровского движения, принадлежа к его центру. Естественно, такой человек, в силу своего положения в революционном движении, хорошо знал всех лидеров разных партий (сам П. И. был идеологом центристов, и резко полемизировал с коллегой по партии Б. Савинковым, отвергая идею террора как метода политической борьбы).
Видимо потому, что обладая прекрасными познаниями в литературе (тут я должен сделать маленькое замечание: хотя художественная литература была для него на первом месте, он прекрасно знал историю культуры, историю вообще, юридическую науку, философию. Именно у него я впервые увидел среди небольшого собрания литературы и Марка Аврелия, и Мишеля Монтеня и Библию), он задолго до революции стал владельцем крупнейшего букинистического магазина в Питере. Кто бывал в этом городе на Неве, наверняка посещал Исакий. И прямо по выходе из главных дверей на противоположной стороне площади стоит остроугольный дом, в подвале которого и находился магазин. Там я его видел и при Советской власти. Не исключено, что те, то захватил власть ныне, устроили вместо магазина шашлычную или кафе.
А личная библиотека П.И. была одной из лучших в старой России. Он говорил, что в ней было триста тысяч томов. Разговор происходил уже тогда, когда я учился на третьем или четвёртом курсе. И тогда же вышел номер "Вопросов литературы", где было написано, что прочитать всю обязательную литературу, если читать по восемь часов в день со скоростью сорок страниц в час (по программе для студентов филологического факультета третьего курса университета) потребуется чуть ли не полвека. Поэтому я, с должной долей наглости и смелости, присущей нагорновской братве, с деланным удивлением спросил: "И вы всё это прочли?" - "Нет, - ответил он, не уловив моего подвоха. - Всего того прочесть было нельзя. Но все книги я просмотрел, и прочитал все вступительные статьи. Но многое и прочёл".
Когда большевики завладели всем имуществом "бывших", оказалось, что специалиста такого класса по литературе в Питере не осталось. Он засмеялся: "И меня назначили директором моего собственного магазина". Был он и главным специалистом по отбору книг, когда сжигали библиотеки бывшей элиты России. "Сколько книг мне удалось спасти! Мы их направляли в разные библиотеки Питера и даже других городов".
Тем не менее, каждый раз, как начиналась очередная кампания по забору и забою неблагонадёжных (только в день убийства Кирова арестовали несколько сот тысяч человек и мало кто из них уцелел).
Расстреляны были куда менее значимые фигуры из противников большевиков. Но Прокоп Иванович уцелел, поскольку на его деле, открытом ещё в годы революции, один из наиболее чтимых вождей революции, руководитель ЧК, начертал на титульном листе поперёк всего дела очень крупно: "Ликвидации не подлежит" – так высоко он ставил личные качества своего политического оппонента, призывавшего входивших под его руководством газеты в своих статьях на их страницах не истреблять никого – ни белых, ни красных и не забывать кровавого опыта Великой французской революции, ввергнувший нацию в конфронтацию чуть ли не на сто лет, и кровоточащие раны которой были ещё слишком явны в годы Октябрьской революции.
Он пытался убедить "своих и чужих", что революции совершается для блага каждого, и великий грех убивать людей. Так думал глубоко верующий человек П.И.Шкуратов. Наивный революционный романтизм!, который, видимо, ценил "железный" Феликс.
Можно с твёрдой уверенностью утверждать, что его статьи, опубликованные в газетах в охваченными восстаниями Ярославле, а затем – в Поволжье хранятся в секретных архивах. Потому, во – первых, что это были массовые выступления против советской власти, (описанные во всех учебниках по истории того времени, а моё поколение изучало их ещё и по программе средней школы). Что там изучают сегодня – автору неизвестно, кроме одного: история нашей страны переписана ещё раз. Надеюсь, не последний. А Прокоп Иванович был одним из руководителей этих восстаний, а если точнее – одним из ведущих идеологов и выступал в своих статьях с христианских позиций, что и понятно: его семья староверов по одной линии восходила прямо к протопопу Аввакуму, противнику всякого насилия и смиренного страстотерпца во имя Христа. И, судя по убеждениям далеко не молодого потомка мученика веры, последний наложил неизгладимую печать духовности на своего, родившегося через двести, лет потомка.
Уверен, что все бумаги на П.И.Шкуратова хранятся в архивах спецслужб: ведь до семидесяти пяти лет он находился под неусыпным наблюдением этих самых служб, в том числе и наружным. Многие архивы давно можно было опубликовать, что дало бы более правдивую и объёмную картину тех страшных лет России, а не получать её с ангажированных голосов "певцов демократии". Правда о тех годах достаточно сужена, однобока, и чем больше мы узнаем из подлинных материалов той жестокой поры, тем быстрее придём к национальному примирению. Впрочем, время полной публикации засекреченных архивов тех времён (да и более поздних, касающихся той же революции), ещё не настало. Сужу по собственному жизненному опыту. В тридцать шестом моего отца неожиданно переводят из воинской части, где он проходил срочную службу (было ему двадцать три – двадцать четыре года) в какой – то захолустный городок и там ставят к стенке. Оказывается, в тридцать седьмом пришёл секретный приказ ДОБИТЬ подросших лиц мужского пола из уважаемых казачьих семей. И больше – ничего! Молчат в станице Сакмарской Оренбургской области, куда я дважды посылал письма с уведомлением о вручении, нет никаких бумаг в архивах. Живы те, кто давал отрицательные отзывы на семью? Или их потомки? О том, что отец расстрелян, мне самому стало известно после многих лет поисков уже в середине первого десятилетия нынешнего века! А тогда что было делать матери? Она понятия не имела о репрессиях, образование – курсы ликбеза. Видимо, думала, что "сбёг". Хорошо, что не улыхала от меня страшной правды, мне самому стало кое – что известно уже после того, как мамы не стало. Ничего не знали и родственники (были живы только женщины! – Почему? - я додумался уже будучи совсем взрослым – семью ведь выбили, а мальчиков рассовали по детдомам. До стенки).
Естественно, Прокоп Иванович заинтересовал меня как живой свидетель событий, в которых было много неясного и скрытого. Мы много говорили о том, что утратила страна и её культура в результате революции. Меня особенно интересовали вопросы этики: нашему поколению уже неизвестен был принцип: нравственно всё, что полезно революции. Видимо, пришло время, когда новое поколение знакомить с таким людоедским постулатом было небезопасно. Но это не значит, что с воспитанием моральных принципов всё было в порядке: например, ни в печати, ни в разговорах практически не употреблялись слова: честь, достоинство, благородство. Эти качества, надо понимать, не нужны были советскому человеку - они же из арсенала "старой" морали, дворянства и белого офицерства (или царского - что одно и то же). Многие из моего поколения (кому сегодня за семьдесят) ещё в студенческие годы догадывались, что делается это неспроста. Но ясных ответов ни в каких учебниках марксизма – ленинизма не было – даже в кодексе Строителя коммунизма. Некоторые переклички с Новым заветом, т.е. истины двух тысячелетней давности, которые дома нам прививались между прочим (ведь наши родители – крестьяне - все были дореволюционного воспитания, т.е. христианского), а вот что было сто лет назад – ни – ни. Лично для меня это было предметом напряжённого осмысления. Дело в том, что в начале пятидесятых я работал на разведке урана и был, как грамотный человек, в привилегированной группе, то есть имел возможность общаться с теми, кто был, в те годы, избранным, то есть был в элите инженерной мысли, облечённых особым доверием (подписку о не разглашении тем не менее давали все). Постепенно вырисовывался замысел повести "Сто первый километр", весьма далёкой от повествования о жизни "несчастных проституток" и бомжей. И даже тех, кто работал здесь, в штольнях, после того, как им "вышку" заменили обычным сроком и "сто первым километром" после отсидки своего червонца. Но как донести до читателя, что отношения в этой элите были иногда настолько хамскими, что за некоторые "посылания" ещё сорок лет назад неминуемо вызвали бы на дуэль. Почему среди моих друзей – писателей и журналистов, просто хорошо образованных людей, она кажется лучшей из всех написанных мною книг? Зацепило за самое больное?
Помню об одном разговоре с П.И. Он рассказывал, как в его родной Михайловке один родственник, как мы теперь говорим, наклепал на другого, близкого родственника, то есть передал в органы суть застольного разговора, - а во время застолий мы можем высказывать и ошибочные, и спорные точки зрения: среди своих же! И призывов к контрреволюции в том разговоре не было, поскольку на дворе был уже двадцать восьмой год, уже навоевались и всё определилось. Родственника забрали (слава бога – не расстреляли!). Но самое ужасное – часть конфискованного имущества досталось семье стукача ("виновного" ведь раскулачили), и его жена щеголяла в платье сосланной родственницы, а сам стукач – в сапогах осуждённого. Причём, П.И. рассказывал мне это не как историю на темы морали, а с целью пояснить, что случилось с его знакомыми селянами, как их разметала судьба (мы говорили о возможности написать кому – то в Михайловку по одному важному вопросу).
Но меня потряс рассказ уровнем морального падения людей. Помню, я не выдержал и чуть ли не патетически воскликнул: "Но то же были верующие люди! У них было другое воспитание!" Прокоп Иванович понял моё смятение: "Э – э! Новая власть быстро сумела привить новые нормы морали!" Я не унимался: "Но ведь прошло всего каких – то восемь лет после окончания Гражданской войны! Ведь большинство были те, кто родился до революции и получил другое образование!" Прокоп Иванович усмехнулся: "Я и сам не ожидал, что многие так быстро изменятся. Я перед этим шесть лет не был в родном селе и, приехав, не узнал многих. Такой сволочной народ стал".
Не буду развивать эту тему – человеческой алчности, подлости, зависти и других негативных качеств. Только вот сегодня мы, видимо, зря удивляемся (или не удивляемся уже?) безнравственному поведению не только "новых русских" (чаще всего не русских по национальности), готовых разорвать на части, как голодные волки шкуру ягнёнка, несчастную Россию. Удивляешься, как представители соседних, независимых государств, имеющих жизненный уровень никак не ниже российского, оседлали целые отрасли в России. . Прекрасным примером может служит торговля, где азербайджанцы захватили все оптовые базы и диктуют цены на русском рынке. Какой необходимостью это продиктовано? Жизнь в Азербайджане не в пример российской (намного выше жизненный уровень). Видимо, на совещаниях азербайджанских родов Россия была поделена на зоны грабежей. И знали, где будет гуще навар. В Москве – блестящий пример создание Черкизона под дланью Лужкова и его супруги. В нефтедобыче почему – то не нашлось русского Аликперова. И совсем свежий пример. Не успели арестовать банду Цапка в Кущовке, ещё идёт следствие, а СМИ сообщают о массовом наплыве азербайджанских дельцов в эту несчастную станицу, где народ запуган и вышколен мародёрами. Разве нельзя было перекрыть этим лицам кислород? Пример – та же Белоруссия. Но есть примеры и в нашем отечестве. Десять лет я жил на Дону и могу поделиться весьма поучительной историей. Сам я – казак по происхождению. Часто бывал в казачьих организациях, печатался в казачьей прессе. Помню, в начале девяностых вдруг как мухи на мёд, налетели на рынки Ростова и области азербайджанцы. Цены сразу рванули в два – три раза вверх. Вопрос был решён молниеносно и жёстко. Не буду рассказывать о деталях – это не безопасно и не нужно для наших недругов. Но вопрос с перекупщиками решил не Чуб со своей командой, а казаки. На своём совещании они разработали план изгнания азербайджанцев с рынков области. Всё было сделано не только в один день, но В ОДИН ЧАС! Поезжайте в Ростов, посмотрите, есть ли там азербайджанцы на рынках. Армяне – есть. Но они продают собственную продукцию, причём, весьма высокого качества (особенно – молочные). Армяне живут в области со времён Екатерины, выкупившей их (христиан) у крымских турок. Так, один из пригородных районов – Мясниковский – больше чем наполовину состоит из армянского (очень трудолюбивого) населения, а пол Ростова – Нахичевань – это город, построенный армянами, и только спустя сто лет к нему начали пристраивать город – порт Ростов.
Не буду углубляться в тему межнациональных отношений. Но меня не покидает мысль: почему на РУССКОМ ТВ такое огромное число выходцев с Кавказа, из Прибалтики. У них же есть свое ТВ, своё искусство. Скажите, вы читали где - нибудь (или слышали по телевидению) выступления иностранцев, глубоко выстраданные, по проблемам развития русского искусства, русской культуры? (а они теперь иностранцы – у них – свои, суверенные государства), и мыслимо ли, чтобы они выступили на стороне русских в защиту Шолохова, подняли бы кампанию за установления памятника Н. Рубцову? Многие "импортные" звёзды, к прививают дурновкусие русской молодёжи, отбивают у неё любовь к русским попевкам, желая из нашей песенной культуры сотворить гонорароносное песенное гетто американских джаза, рэпа и т.д.? Разве позволили итальянцы изувечить свою песню? Греки? Японцы? Что – то я не слышал от наших "звёзд" заботливых слов о том, чтобы восстановили знаменитый Детский
хор имени Локтева, или тем более – вступились за Шолохова? Противоположное – пожалуйста! В середине девяностых Л. Вайкуле высказывала своё пренебрежение к русским. Брезгливым жестом показала, как они, латыши, выталкивают вон русских. Ведшие ток - шоу Лолита и Цикало чуть не онемели – кто – кто, а евреи знают, что такое ксенофобия и геноцид. Ну и что? Кто – нибудь одёрнул её? Или, тем более, объявил её персоной нон грата? Куда там! У нас во власти сидят такие демократы! Но ещё хуже, когда одна молотилка на ТВ высказывает сомнение в существовании самого русского народа. Надо полагать, что русских нет, а вот русские деньги – есть. Вот и сгребают в бездонные мешки миллионные гонорары из русской казны, покупая на эти деньги виллы в штатах и других приглянувшихся местах. Мы никогда не говорим на такие щепетильные темы. Но назовите мне хоть одного русского ведущего, певца, редактора, скажем, на грузинском телевидении. Или азербайджанском? Армянском? Я – не ксенофоб. Но меня волнует развитие русской культуры. Скажите, куда "продвинулась" русская песня на современном ТВ? Где русские шоу? Всё заменили американизированные рэпы, роки и т. д. Но дело не только в песне. Исполняемых неизвестно о чём толпами представителей соседних государств. А у русского народа сейчас столько проблем! Неужели непонятно, что время на ТВ, занятое иностранцами, это уворованное у русского народа время, возможно, на передачи, которые помогли бы нам двигаться вперёд, а не быть в кампании со слаборазвитыми странами. Русское стало словно чужим на родном ТВ. Как издевательство показали в 2010 году выступление русских хоров и ансамблей в форме, какую, на моей памяти (а я тогда работал на ТВ) критиковали ещё сорок лет назад. Или кто – то заранее срежиссировал, чтобы русское выглядело убого? А ведь показать выступление большого ансамбля по ТВ требует большого искусства! Это ведь не выступление где-нибудь на сцене провинциального городка! А где прекрасные русские голоса? Разве можно сравнить ту же Варвару с легионом безголосых наших или иностранных певцов? Не знаю, как вы, а я с трудом переношу пение на русском языке с ужасным акцентом (любым – будь он грузинским или эстонским). Это ведь только некоторым кажется, что все русские без ума от пения Меладзе или Палиашвили. Пусть поют у себя в Грузии, а к нам, когда посчитаем нужным, пригласим на концерт. Не умрём без них! Перестал петь у нас Кикабидзе, ну и что, земля сошла со своей орбиты? Помню, после войны на концертах зарубежный певец или певец из национальной республики, если хотел "умаслить" русскую публику, и спеть на русском языке, он долго извинялся за акцент. Даже в национальных республиках (я хорошо знаю практику Средней Азии. Местные певцы пели на РОДНОМ языке. Мне куда ближе пение той же Варвары (крайняя редкость на нашем ТВ по сравнению с тем же Меладзе), Пелагеи, Девятовой или же записи совсем недавно покинувших сцену великих певиц, например, Александру Стрельченко. Совсем не видно в Москве Светы Светиковой. Неугодна тем, кто держит пальцы на кнопках нашего ТВ?. Не сошлись в национальности? Или вообще для них русская классика – тёмный (и очень страшный, непонятный и чужой) лес? Так давайте иностранцев заменим русскими руководителей каналов, образованными, с хорошим вкусом. А сейчас - какое раздолье для десятка – полутора постоянных участников "Субботнего вечера" с одинаковым репертуаром и надоевшими физиономиями одних и тех же, безголосых, (за редким исключением. Таисии Повалий, например), веселящих самих себя "спевшихся" певцов и певиц. Меня особенно поймут те, кто вырос в обстановке украинской и казачьей песни. Помню, как поразил меня Никита Михалков, исполнивший с руководителем Кубанского хора казачью песню "Не для меня". А сколько просто гениальных русских песен я слушал в домашнем застолье, или когда мама что - то шила на машинке и пела что - нибудь на подобие: "Сегодня у нас воскресение. Наверно, мой милый не придёт. Наверно, он любит другую. Ах, боже, несчастная я!" Не знаем мы русской классики! Современному читателю трудно поверить, но почти дурновкусием для нашего застолья была песня "Окрасился месяц багрянцем". Её никогда не пели. Теперь попсовой классике и американским песням нас учат братья Меладзе и К. Но только не русской классике.
Спросите, а причём здесь Шолохов? Да притом! Будь у русских (наших современников) в крови русская культура, они не позволили бы у себя в стране глумление над своим классиком пришлым людям. Или маргиналам. Единицы из русских выступили против Шолохова. И то те, у кого не было серьёзного академического образования, а была обида на советскую власть за раскулачивание их отцов и дедов. И "виноват" Шолохов, что был коммунистом. Очнитесь! Разве пожертвовали французы великими мастерами культуры во время французской революции и при реставрации, теми, кто служил тому или иному режиму?
Но вернёмся к благодарственному письму из издательства. Завязалась переписка, и в издательстве начали готовить к изданию однотомник Ф. Крюкова. В библиотеках Крюкова давно не было, и экземпляр в издательство отправил П. И. Но тут закончилась хрущёвская оттепель (разгром изданий, ожесточённая критика В. Дудинцева за роман "Не хлебом единым", А. Яшина за рассказ "Рычаги" и тому подобное). Издание Ф. Крюкова затормозилось аж до девяностого года.
Через несколько лет по ряду субъективных причин я получил доступ в спецхран Таджикской государственной публичной библиотеки. Но и там не обнаружил книг Ф.Крюкова, хотя нашёл в подвалах библиотеки много интересного. Например, все книги З. Фрейда, как дореволюционные издания, так и двадцатых – тридцатых годов, позже почему – то спрятанных от читателей "публички", следовательно, даже от учёных. Были здесь и книги, изданные в год моего рождения и ни разу за сорок лет не побывавшие в руках читателей. Так что на некоторых мне приходилось разрезать страницы (по той, довоенной технологии печати, страницы в книгах часто были неразрезанными).
Самое любопытное, что в число запрещённых книг попали и те, которые наоборот, надо было всячески пропагандировать. Ведь у нас нигде ни одного худого слова не было сказано о Галилее. Но среди скрытых от людских глаз оказался и великий Галилей. Я с удивлением на одной из полок увидел абсолютно новенький, широкого формата, страниц на шестьсот книгу Галилея "Размышления о мирах "Птолемеевским и Коперниковским". Легко и мудро написанная книга, и я всё искал в ней крамолу. И, кажется, нашёл. Она касалась рассуждения Галилея об открытии Коперника, что земля вращается вокруг солнца. А во времена Птолемея считалось прямо наоборот. И вот по этому случаю Галилей пишет: "Если бы сам Великий учитель (Аристотель, непререкаемый авторитет для учёных многие столетия) увидел, что его учение противоречит фактам, он первым бы отказался от своего заблуждения". Может быть, бдительный цензор увидел в этой фразе призыв к самостоятельному анализу теорий и фактов практики социализма в СССР, и решил от греха подольше запрятать книгу?
Здесь же я обнаружил полное собрание сочинений (до революционное и первых революционных лет) одного из самых мудрых и проницательных русских писателей – А.Ф. Писемского. Вы никогда не задумывались, почему это в раздемократической России не издали полного Писемского? В меру своего таланта попробую раскрыть эту тайну.
Первое. А.Ф. Писемский – самый запрещаемый автор в царской России. Его романы запрещались шесть раз. Абсолютный рекорд и для царской России, и для Советской власти. Боюсь, что два следующих факта в современной "демократической" России вырежут из любого издания. Первый роман, который меня заинтересовал, это "Масоны". АБСОЛЮТНО ВСЕ СПРАВОЧНИКИ В СССР ГОВОРИЛ ОДНО – ЭТО РОМАН НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ. Когда я начал читать роман, то понял, что идеологи в СССР намеренно давали искажённую информацию, мол, ничего интересного, это об известном давно - франко – масонах и т.д. Читать там, мол, нечего. Речь в романе шла о том, как в середине девятнадцатого века масоны стремительно захватывали власть в России. Примерно об этом же и в это время писал знаменитый философ Е.Дюринг, т.е. как масонами (в основном – евреями) шёл захват власти в Германии, как присваивалось культурное наследие немцев, как их вытесняли со всех позиций, где шло формирование национального сознания. Дюринг пишет буквально следующее: "Немецкий народ простодушен, и не видит, что делают с его страной. Но когда увидит, евреев ждёт жестокая расплата". Примерно об этом же идёт речь в романе А.Писемского. Только он в художественной форме показывает захват издательств, газет, банков и даже имущества правящего сословия, превращая жен и дочерей русских дворян в своих любовниц. Роман настолько острый, что автор самого себя, под своим именем, водит в число действующих лиц и в меру своих сил разоблачает наших "друзей", чтобы достоверность романа поднять до документальности. Вот вам и роман на исторические темы…
А в романе "Взбаламученное море" он показывает роль мирового еврейства в подготовке революции в России, и как еврейские идеологи опутывают русскую молодёжь липкими тенётами обещаний светлого будущего. Характерен образ Галкина, такого провокатора, прячущего свою национальность за русской фамилией. Когда надо везти опасную литературу или оружие, это сваливают на русских мальчиков, и когда их ловят, на таможне, они идут по этапу в Сибирь. Мне кажется, что три крупнейших наших писателя обратились к этой теме далеко не случайно. Ф.Достоевский развернул эту тему в "Бесах", показав, что и среди русских есть немало последователей западных революционеров, и Н. Лесков, посвятившей этой теме роман "Некуда" и ряд других произведений. Их, кстати, тоже не ахти как печатали при советской власти. Лескова мы знаем больше как автора "Левши", "Леди Макбет Мценского уезда", да "Очарованного странника". Но, слава богу, у Лескова оказался талантливый ученик, - А Платонов, внесший в русскую литературу неоценимый вклад своим "Котлованом". А вот собрание сочинений Ф.Достоевского, где были и "Бесы", мы впервые смогли прочесть в середине пятидесятых, когда вышел восьмитомник писателя.
О том, насколько интересным собеседником был Прокоп Иванович, говорит хотя бы следующий факт. Когда в советской литературе всех разделили от "рядовых" до "генералов", от особо приближённых - до гонимых (делалось это, естественно, негласно), я спросил П. И., как вели себя питерские литераторы в тридцатые годы? Ну, например, большой борец за права индийских детей Н.Тихонов – большой революционный поэт, и которого нам ставили в пример, особенно с его гвоздями из людей. Прокоп Иванович встрепенулся: "Тихонов? Так, когда он заходил в магазин, все писатели, пригнув головы, быстро выскальзывали из магазина. Боялись даже взглядом встретиться с ним". – "Ну а Зощенко?" - я спросил об этом писателе по простой причине: в университете мы проходили знаменитое постановление партии, где нещадно колотили его и Ахматову. "Зощенко? – переспросил он. – Очень приветливый и очень весёлый человек. Он не раз жил у меня на даче в Сестрорецке". Я удивился даче. П. И. пояснил: "До определённого времени её у меня не отнимали и многие писатели, которым некуда было выехать летом, отдыхали у меня. Не раз у меня жил, например, Федин". Постное хмурое лицо этого литератора я видел на всех портретах, и прочитал все его книги по юношеской доверчивости, поддавшись пропаганде о лауреате, революции и прочем. "И что это был за человек?" - "Хмурый и нелюдимый. Скучный". Как его книги, подумал я. – Из всего написанного им я запомнил разве что пару сцен из романа "Первые радости".
В середине пятидесятых только – только начали издавать Есенина и ходило много слухов о его жизни. Меня очень интересовал автор "Романа без вранья", который я, разумеется, в те годы прочесть не мог. Как известно, Мариенгоф числился чуть ли не единственным другом русского поэта. Прокоп Иванович встрепенулся: "Вот талантливый человек был! Буквально сыпал афоризмами! Но лени - и - вый! Ужас! Федин, так тот работал целый день, а этот – только гулял по окрестностям, проводил время в своё удовольствие. Друзья уговаривали его: "Ну, напиши что-нибудь!" А он отвечал им: "Вот я выдаю вам гениальные экспромты, а вы за мной записывайте!" Характерное поведение для автора поверхностной книги о великом русском поэте". - "Так вы думаете, книга – поверхностная"? – "Бесспорно. Я бы её назвал не романом без вранья, а романом большей частью с враньём. Не случайно её не переиздавали с тех пор, да и если у вас будет возможность прочесть её, уверяю вас, никаких знаний, кроме того, что Есенин пил, вы не приобретёте. Очень поверхностная книга".
Эти короткие примеры я привёл потому, чтобы читатель знал: мой собеседник был и известным и уважаемым человеком в литературной среде. Это важно для нас, в этом свете его свидетельства получают большую убедительность. В том числе и в том, что связано с творчеством Ф.Крюкова и Михаила Александровича Шолохова.
Помню, копаясь в бумагах, он достал открытку от Ф.Крюкова. С удивлением смотрел я на широкий почерк с "ятями" и "фитами". Открытка была написана розовыми чернилами, что соответствовало настроению того праздника, к которому она была послана. Поразительно было качество фотографии – богатый набор цветов, в меру сочных, естественных. В то время в Душанбе цветное фото представляло из себя домалёванные чёрно – белые фотографии восточных красавиц и красавцев зелёными и малиновыми красками, с грубой ретушью, что у нормального человека могло вызвать только улыбку. Видя моё удивление, Прокоп Иванович сказал: "А вы (он опять имел в виду наше поколение, лишённое огромного пласта информации), думаете, только у вас есть цветное фото?" - "Да нет. Но качество, качество… Как на "Кодаке". – "Так на "Кодаке", видимо, и снимали".
Я перевернул фото. Надпись была короткой и ёмкой: "Дорогого племянника поздравляю с Рождеством Христовым". И – подпись: Ф. Крюков. Я всё не мог прийти в себя от изумления: открытка была датирована 1907 годом. Почему – то розовые чернила уже слегка выцвели, ярко обозначив по краям букв нажим пера. И это придавало ещё больший контраст самой фотографии, вызывало ещё большее удивление.
Тогда же я получил возможность прочитать однотомник Ф.Крюкова. Естественно, дореволюционного издания. Скажу откровенно: рассказы Ф.Крюкова мне не глянулись. Они казались архаичными не только из-за потрепанного вида книги (можно представить сколько она попутешествовала со своим хозяином) и старого алфавита. К этому времени я много прочитал о казачестве – от знаменитой повести Льва Толстого до вещей Серафимовича, ряда книг о забайкальских казаках, не говоря уже о М. Шолохове, рядом с которым всё блекло. В свое время книги Ф.Крюкова наверняка читались с интересом, но вот десятки лет забвения, и новые поколения читателей получили уже другой литературный опыт, эмоционально-духовная ниша у них была уже занята другими образами, другими сюжетами. Даже сейчас, чтобы вклиниться в этот литературный мир, где венцом является Шолохов, нужна сила гения.
Будем откровенны: изданный в 90-х однотомник Ф.Крюкова, несмотря на весь профессионализм автора, добрый и светлый талант, революции, как говорят, не сделал. Вспомним, чем явилась для нас публикация неизвестных ранее произведений Булгакова или Платонова.
Прежде чем перейти к самому важному в этой статье, необходимо остановиться на следующем, чтобы читатель лучше понял суть отношений между Ф. Крюковым и П. Шкуратовым. Прочитал впервые однотомник, и будучи уже втянутым в разговоры вокруг творчества Ф. Крюкова и М. Шолохова, я спросил как-то у Прокопа Ивановича: "Что сталось с Крюковым?". Я никогда не забуду его рассказа, а главное, что чувствовал при этом сам рассказчик. Разговор состоялся уже вечером, пучки вечернего солнца прорезали небольшую комнату. Прокоп Иванович говорил о хаотическом, по сути, отходе белой армии, когда никому ни до кого не было дела, даже до полковника (по словам Прокоп Ивановича такое звание было в то время у Ф.Крюкова), кругом свирепствовал тиф, заболел им и Ф.Крюков…
Прокоп Иванович прервал рассказ и начал вставлять в свой неразлучный, потертый чёрный мундштук – половинку "Примы", как он всегда делал. Руки его дрожали больше обычного, и если бы не вечерний низкий свет в окно, осветивший лицо собеседника, может, и не удалось бы увидеть, как увлажнились его глаза. Надо это просто понять: слишком дорога была для него память о любимом дяде, поэтому при воспоминании о нём он еле сдержал слезы. За плечами далеко не молодого человека были и годы революции с её жестокостью, расстрелами, гибелью на его глазах ни в чем не повинных людей, годы отсидок в разных лагерях, потери многих близких и родных в блокадном Ленинграде. Нет, весь жуткий опыт первой половины нашего столетия самым прямым образом коснувшийся моего собеседника, не смазал, не затмил той утраты…
… "Я сам похоронил его в степи прямо недалеко от дороги", - продолжал рассказ Прокоп Иванович. "Вы могли бы сейчас найти место захоронения?", - спросил я. "Конечно, смог бы. Хотя там наверняка за эти годы все сильно изменилось. Кроме меня никто не знает место его могилы".
Но о столь далекой поездке для человека, которому по виду было далеко за семьдесят, и речи не могло быть даже по физическим, не говоря уже о материальным соображениям: за годы многолетних отсидок вряд ли накопился трудовой стаж, необходимый для получения более или менее сносной пенсии. Помнится, он получал сущие гроши. Кажется, это было 34 рубля, почему он и пошел в киоскёры после возвращения из Пянджского района, где проводил пять положенных лет после отсидки последних десяти – посажен был в связи с началом войны. Просто так, без предъявления каких бы то ни было обвинений. Уголовники грубо называли их фашистами. - Это целая история о спланированной системе глумления над политзаключенными.
Я описываю смерть и похороны Ф.Крюкова, потому что в предисловии к однотомнику писателя, вышедшего в 1990 году, написано, что он похоронен близ монастыря у ограды. Но вот что странно: если есть такие точные свидетельства о месте захоронения, почему уже в наши дни не был установлен памятник писателю на том месте, или просто какой-нибудь памятный знак? Речь ведь идёт о значительной фигуре в нашей культуре – тем более, казачьей. А казачество, начиная с первых лет перестройки, очень открыто, я сказал бы даже – решительно и щепетильно относится к своей истории и своим деятелям культуры.
Думаю, эта деталь указана неточно с чьих-то слов, как и описанный эпизод с арестом Ф. Крюкова в станице Глазуновская двумя годами ранее. Есть там такая деталь: "В июле 1918 года, когда красногвардейцы вошли в Глазуновскую, ему лично как "буржую" пришлось уйти в поле с подростками – сыном и племянником. Поймали, привели в станицу, посадили как арестанта в дом станичного атамана, затем повезли в революционный центр на Дону – Михайловку".
Более чем за тридцать лет до выхода однотомника Ф.Крюкова Прокоп Иванович так рассказывал об этом эпизоде (а племянник-подросток был он: только на самом деле - совсем взрослый человек, видный деятель своей партии). "Нам сообщили, что в Глазуновскую идёт красная сотня под командованием Михаила Шолохова, чтобы арестовать Ф. Крюкова. Мы переехали на отдаленный хутор. Когда вернулись, в доме всё было перевернуто вверх дном, но ничего из вещей не взяли – даже пишущую машинку. Пропала только рукопись "Тихого Дона".
Естественно, я задал вопрос – большая ли была рукопись (мы же знаем, что шолоховская эпопея состоит из четырех книг). "1200 страниц машинописного текста". "Так много? - удивился я, - И вы не посмотрели рукопись?" - "Нет, не успел. Я приехал только накануне вечером из Питера. Очень устал и только заметил на столе рукопись и посмотрел, сколько страниц. Думал, полистаю завтра, если дядя разрешит. Но вот как закончилось".
Я специально так подробно передаю наш разговор, так как уверен, что слышал его не я один. Мне тогда и в голову не приходило проверить даты и кое-что сопоставить. Не сделал я этого не только по молодости, но и по незнанию того, какое шельмование великого писателя развернут люди из разных враждебных советской власти лагерей, преследующие зачастую личные цели. (К несчастью, два видных русских писателя, видимо, захотели "выбить" с первого бесспорного места в нашей литературе М. Шолохова, освободив первое место для себя). И просто потому, что слишком очевидны были для меня и разность стилей, и уровень таланта Ф. Крюкова и М. Шолохова, что позже и было доказано при помощи самой современной техники. И еще нелепее, слабее (на фоне Крюкова) выглядят другие кандидатуры, выдвигаемые на авторство гениального романа. Ну чего бы мне тогда не взять с полки первый том из только что вышедшего Собрания сочинения в семи томах и заглянуть в биографию М.А.Шолохова? Там чёрным по белому написано: "До 1918 года Михаил Александрович учился. Учение было прервано Гражданской войной".
"С 1920 года служил и мыкался по Донской земле. Долго был продработником, гонялся за бандами, властвовавшими на Дону до 1922 года, и банды гонялись за нами", - пишет сам Шолохов. Заметим на всякий случай, что указать неточные даты М.А.Шолохов не мог. В станице все на виду, и каждый шаг любого жителя известен всем.
А теперь сопоставим. В 1918 году, когда арестовывался Крюков (а это произошло единожды, но не в том эпизоде, что указан в биографии к однотомнику. М. Шолохов, как мы знаем из его автобиографии, ещё учился, и ему было всего 13 лет. За счет ошибок в церковных записях можно предположить, что ему было на год или даже два больше. По биографиям своей многочисленной родни (в том числе и казачьей ветви – по отцу) мне хорошо известно, как устанавливался день рождения. По свидетельству очевидцев, церкви и всё что в них было, по большей части разграбили, а церковные книги, в которых регистрировались рождённые младенцы, сожгли. Лично я пытался выяснить день рождения своей мамы в присутствии её отца – моего деда. Маме выдали справку в сельсовете в деревне Павловка Курской области (со слов очевидцев!), что она родилась в 1914 году, а дедушка уверял: "Нет в тринадцатом!" Мама стояла на своём: "Но ведь сельсовет выдал справку. А люди – знают!" - "Да что мне люди – святая твоя воля, - горячился дед. – Меня в тринадцатом призвали в армию, я уже год прослужил, когда началась Германская. А когда меня призывали (видимо, осенью - В.Л.), ты уже большенькая была". Тут я занял сторону деда и спросил: "А в каком месяце родилась мама?" Дед задумчиво хмыкнул и сказал: "Да Бог его знает! Помню, это было на Масленицу". Меняли маме паспорт уже в пятидесятые годы, и ей, как и другим женщинам с неопределенной датой рождения, поставили 8 марта – женский праздник. В данном случае попадание было точным, а возможно, и стопроцентным.
Все факты биографии М.Шолохова проверены-перепроверены. В том числе и теми, кто в тридцатые годы усиленно искал компромат на великого русского писателя. Сегодня мы знаем имена русских патриотов, спасших жизнь М.Шолохову. И роль Сталина при этом.
Но предположим, что исследователи ошиблись. И арест Ф. Крюкова был в 1920 году. Когда М.Шолохов уже был на Дону и служил, как мы говорим, в органах. Но как мы цитировали выше, арест был летом (по всем свидетельствам). А Федор Дмитриевич Крюков умер в феврале 1920 года. Причем, не мгновенно, а провалявшись несколько дней тяжело больным. К тому же, это было за сотни вёрст от родных мест, куда армия ни за день (даже отступая), ни за два дойти не могла. Так что в 1920 году арест мог быть не позже февраля – месяце смерти писателя. Но повторюсь, по всем свидетельствам, в том числе и специальных органов, арест проходил летом. Но уже с августа 1918 года Ф. Крюков – активный и заметный деятель в казачьем движении, а с апреля 1919 года издает газету "Донские ведомости". На родину, в Глазуновскую, он попасть не мог: находился на фронте, и пути его с юным Шолоховым (если представить самое фантастическое), пересечься никак не могли. И если уж представить невероятное, что обыск в Глазуновской был в январе 1920 года (не забудем!), через месяц Ф.Крюков умрет за сотни верст от родной станицы. Что М. Шолохову на ту пору было всего 14 лет, и вряд ли ему в таком возрасте доверили бы сотню, тем более, - арест одного из самых видных людей на Дону (Фёдор Крюков был секретарем казачьего круга и его подпись появлялась вместе с другими под некоторыми воззваниями донского правительства). Как говорят, концы с концами здесь явно не сходятся. Но представим себе: а вдруг, чего не бывает в жизни, и 14-летний Шолохов ходил на захват Ф.Крюкова. Что, к этому времени в нём созрел писатель и он понял (в суматохе ареста!), что перед ним – шедевр, исходя из логики очернителей М.Шолохова.
В пылу погони (чекисты ведь в итоге поймали Ф. Крюкова) М. Шолохову, даже если бы он и был в группе задержания, было не до чтения такого количества текста – 1200 машинописных страниц, да и обыск в доме наверняка вёлся большой группой людей, и каждый из них знал, что они в доме известнейшего писателя на Дону, и самое главное, что можно найти у писателя – это его бумаги. И тут каждая бумажка в деле была ой как дорога! Здесь – не посамовольничаешь! Да и если шла "сотня", тогда и в дом ворвалось множество людей. Что, они все потом, кроме М.Шолохова, полегли в боях? Гражданская война в том году – если опять же предположить, что всё дело с арестом Крюкова было в январь 1920 года, хотя он в это время был в действующей армии и далеко не рядовым участником – завершилась. И о жутких потерях один к ста можно только фантазировать. Но как странно, что все авторы нелепых версий по поводу написания "Тихого Дона" не додумались обвинить М. Шолохова в уничтожении свидетелей – целых ста человек! Какой боевик на американский лад можно было бы сочинить! Тем более, что один из таких хулителей, Евтушенко, жил в США, пытался написать гимн новой России, и неудачно. Так почему было не попробовать себя в экранизации такого сюжета? Мы ведь помним его кинематографические потуги.
Можно легко предположить: всё, что было связано с Крюковым, хорошо было известно в ближайших станицах. И далеко не все разделяли взгляды большевиков. Предупредили же Крюкова (по свидетельству П.И.Шкуратова и другим источникам), что их едут арестовывать. И даже спрятали на хуторе. И никто не выдал! Тоже самое наверняка бы произошло, если бы Крюкова пытались арестовать и в январе 1920 года. Но допустим недопустимое – арестовали! Но тогда все бумаги Ф.Крюкова были бы тщательно просмотрены на предмет контрреволюционности, подшиты и спрятаны в сейф.
Просто невероятно, чтобы не осталось ни одного живого человека к моменту первой волны обвинений М.Шолохова в краже "Тихого Дона" у Ф.Крюкова, чтобы подтвердить или опровергнуть подобную версию. Ведь с момента описываемых событий прошло всего восемь лет! Странно, что первые рассказы и два первых сборника рассказов "Лазоревая степь" и "Донские рассказы" не вызвали шквала злобы и клеветы, хотя в любом рассказе виден почерк гения. Угадываются все будущие коллизии главной книги. Уже когда эта статья была в работе, я поделился с одним "чистым физиком", охранявшим небо нашей страны от возможного ракетного удара, темой статьи. Ответ высокообразованного инженера меня и удивил, и обрадовал: "О чём тут вообще спорить, и что доказывать! Ведь если бы Шолохов не написал ничего, кроме "Донских рассказов", то он и тогда вошёл бы в мировую литературу и считался классиком". Как видим, у образованного читателя бывает больше проницательности, чем у иных писателей.
Но откуда же версия о М. Шолохове в рассказах П. Шкуратова? У меня и в конце 50-х вызвало сомнение знание Прокопа Ивановича, что идёт сотня под командованием М.Шолохова. До того, пока на Дону (и не только там) узнают это имя, пройдет немало лет. Но, повторяю, поскольку я ни на миг не усомнился в авторстве М.Шолохова, то на эти детали просто не обратил внимание. Но, тем не менее, я и тогда напрямую задал вопрос, который объясняет появление Крюковской версии. Я спросил: "Так вы считаете, что Шолохов воспользовался рукописью Крюкова?" Ответ настолько важен, что приведу его с максимальной точностью: "Нет, - ответил он. – Шолохов – другой писатель".- "Так что же предполагаете вы?" Прокоп Иванович задумался. Как всегда в щепетильных ситуациях, начал возиться со своим стареньких мундштуком и сказал: "Я думаю, в этом случае – на донской теме - пересеклись интересы двух гениальных писателей". Он так и сказал – гениальных.
Оценка Ф. Крюкова как гениального писателя объясняется, по-моему, следующими причинами. Во-первых, огромным личным чувством П. И. Шкуратова к Ф.Крюкову. И, судя по множеству деталей и свидетельств, писем В.Короленко, это был действительно человек высокой пробы, которого, близко знавшие его люди, могли по-настоящему любить и уважать. А во-вторых, причина в странностях нашей психики, когда мы начинаем создавать мифы о ком-либо, в принципе не преследуя корыстных целей.
Думаю, что у самого Прокопа Ивановича образ любимого дяди с годами стал масштабнее, приобрел несвойственные реальному человеку черты и качества. Поводом для такого вывода лично для меня послужили не только неосторожные с его стороны попытки как-то увязать творчество двух донских писателей, факты их биографий (любопытно, что ни Ф. Крюков, ни семья П. Шкуратова коренными казаками не были. Хотя предки их жили не Дону давно. И, помнится, Прокоп Иванович говорил мне, что их семьи – были приписными казаками, и, как я выяснил, у коренных казаков проходили вроде как за второй сорт). В разговоре встречались и прямые неточности. Так, когда Прокоп Иванович впервые рассказывал о Ф.Крюкове, я спросил его: что это был за писатель? "Ну как же! – Прокоп Иванович буквально преобразился, на лице промелькнула гордость. – Это в свое время был знаменитый писатель! Он даже вместе с Чеховым и Короленко был членом академии российской словесности!" Меня насторожил тогда этот факт, так как прочитав всё, что было доступно в ту пору о нашем серебряном веке, я нигде не встречал имени Ф.Крюкова, даже в дореволюционных изданиях. Странно для столь значительного литератора, если даже он и не печатался по политически мотивам в советские времена. Того же Аверчено упоминали, хотя он не был академиком! А уж какой враг был! Уже годы и годы спустя, когда и Прокоп Иванович покинул сей мир, и о Ф. Крюкове стали появляться материалы в периодике, а затем вышел и его однотомник, и нигде ни слова не говорилось о том, что он был академиком. Более того, в конце шестидесятых попала мне в руки многотомная настольная энциклопедия, издаваемая в первом десятилетии нашего века. У меня как раз оказались тома с 1908-го по 1910 год. Статья о Короленко там есть. О Чехове – несколько, в том числе специально о его драматургии. Есть даже небольшая статья о Ленине со всеми его псевдонимами (это – в годы Столыпинской реакции!). Но о Крюкове – писателе – ни слова, хотя другие Крюковы, включая известного русского офтальмолога А. Крюкова – есть. А ведь к этому времени почти сорокалетний писатель должен был заявить о себе, то есть стать заметным явлением в русской литературе.
И просто мифом собственного сочинения явился рассказ о попытке ареста Ф.Крюкова сотней, которой якобы командовал М. Шолохов. Время ареста Ф.Крюкова зафиксировано точно – лето 1918 года (повторим: М. Шолохову только 13 лет, и ни на какой службе он не состоит). Но я специально рассмотрел возможную встречу Ф. Крюкова и М. Шолохова в 1920-м, которая на самом деле состояться никак не могла. Ф.Крюкова не было в это время на Верхнем Дону, там, где станица Глазуновская, а подросток М. Шолохов только спустя несколько месяцев станет бойцом продотряда.
Но почему я пишу об этом так подробно?
Дело в том, что Прокоп Иванович вел обширную переписку с Питером. Москвой, родными местами. Сохранялись у него кое-какие связи в литературной среде. Выше я уже рассказывал, как встретил его в обществе двух очень известных людей возле публичной библиотеки, приехавших по какому-то случаю в солнечный Таджикистан. Не знаю, каким образом Прокоп Иванович вышел на тех, кто отрабатывал крюковскую версию "Тихого Дона" как одну из самых заманчивых. На одного из этих людей обратил тогда мое внимание сам Прокоп Иванович, сравнив и наши характеры, и даже какую-то общность судьбы (оба мы с тем человеком с Дона, по теперешним понятиям, после прекрасного Губенковского фильма "Подранки", были из одной компании и одинаково пострадали). Он мне назвал его имя, я много лет помнил его и думал (надеясь на свою память – не забуду), о – самонадеянность! – забыл! И не только его. Совсем недавно, например, с ужасом обнаружил, что никак не могу вспомнить имя автора одной из самых любимых мною книг – "Барона Мюнхгаузена". Сколько не напрягал память – тщетно. Пришлось залезть в справочники, а о моём двойнике она сохранилось только как факт. Он родом из той же Михайловки, и тоже занимался литературной критикой. Но Прокоп Иванович состоял в переписке не только с ним: двум или трем адресатам он отсылал главы своего романа, над которым тогда работал. Одна глава из него - "Игренёк" - до сих пор хранится и в моём архиве. Так что не исключено, что по этим каналам и ушла версия о "шолоховской сотне", доведённая нездоровым фантазиями до абсурда.
А главы из романа он рассылал по разным адресам по простой причине. В начале войны, когда власти попрятали по лагерям всех "неблагонадежных", у Прокопа Ивановича изъяли уже готовый роман (тогда Михайловка входила в нынешнюю Волгоградскую область, да и сейчас входит в неё, и все допросы проводилась в Сталинграде, в тамошнем НКВД). Пишу это только для того, чтобы указать на одну любопытную деталь: следователь, рассказывал Прокоп Иванович, спрашивал: "А такого-то не знаете? А роман его? Или повесть не читали?".- "И я удивился,- рассказывал Прокоп Иванович, - сколько нашего брата взяли, сколько книг у них в сейфах. Но возможно, они и уничтожены".
Не знаю, были ли все авторы крупными литераторами и значимыми ли были их произведения. Ясно одно: кто – то из них мог бы развиться в крупную фигуру, создать что – то важное, что содействовало бы движению русской литературы к новым завоеваниям. Кто знает, может, в застенках секретных служб погибло нечто подобное "Мастеру и Маргарите", "Котловану" или роману "Чевенгур"? Та же "Щепка" В. Зазубрина стала открытием для читателя прошлого десятилетия. А мне посчастливилось прочитать её первой издание в одной частной библиотеке ещё в школьные годы, как и роман "Красные и белые" А. Алданова – Семёнова о гражданской войне, написанный ритмической прозой. С тех пор я его не видел нигде – ни в частных библиотеках, ни в спецхране. Узнай мы всё это во время, русская литература, вероятнее всего, была бы богаче, раньше бы овладела новыми стилистическими приёмами. Сам Прокоп Иванович (сужу по тому, что он мне читал и по хранящейся у меня главе из романа), не смог перешагнуть классический стиль повествования русской литературы ХIХ века, на которой был воспитан, не знал или не умел использовать новые технологии в построении сюжета, в выборе изобразительных средств, в стилистике. И чтение страниц из его романа представлялись хоть и точной прозой, но вполне архаичной. Видимо, мы никогда не узнаем, сколького лишились…
Эта вставка, которая вроде уводит нас от основной мысли, на мой взгляд, просто необходима, чтобы осветить то время цветами его красок, увидеть какие – то новые нелепости, ужас не преодоления элементарной тупости в то время теми людьми, кто был наделён полномочиями казнить и миловать. Чаще – казнить.
А "шолоховская сотня"…"
Думаю, во всей этой возне худшую роль сыграли письма П. Шкуратова к М. Шолохову. В подтверждение своего мифа он при мне отправил М.Шолохову два письма, с просьбой рассказать, куда делась рукопись крюковского "Тихого Дона".
Написаны они довольно корректно, в них Прокоп Иванович вообще считает возможным безымянное авторство "Тихого Дона" (он так и написал: "В конце концов нам не важно, кто персонально автор "Слова"…, важно, что оно есть в нашей литературе".).
Оба письма Прокоп Иванович зачитывал мне перед отправкой, и я опять без всяких обиняков спросил его, почему он посвящает меня в столь деликатное дело. И он ответил: "Потому и посвящаю, что деликатное. Нет ли чего обидного для Шолохова в моих письмах?"
М. Шолохов не ответил на письма П. И. Помню, как он, довольный, крутя свой мундштук, твёрдо заявил: "Ну, теперь – то я точно знаю, что рукопись – у него. Когда на первое письмо не ответил – ну, это ещё ладно. А вот когда и на второе смолчал…".
Наивные времена и наивные люди! Я тогда, студент из беднейшей семьи, не вёл никаких важных переписок, не имел доступа к некоторым видам секретной деятельности спецслужб, и понятия не имел, что письма к таким людям, как М. Шолохов, подлежат обязательной перлюстрации. Не исключаю двух вариантов: либо те, кто был приставлен к нему в Сталинабаде (Душанбе) сочли эти письма за провокационные, либо письма сумасшедшего и не дали им хода. Тогда я ничего не знал о перлюстрации, и что выборочно читают письма не только к таким видным людям. Столкнусь с этим позже многократно и узнаю, какая папка лежит на меня в КГБ. Но он - то – прошедший лагеря, и знавший, как система "бдит"! И больше того. Копии писем он отправлял двум или трём "надёжным людям" (как тот молодой человек, якобы сильно похожий на меня. Пишу об этом смело, так как "мой двойник" умер не меньше четверти века назад). Но кто даст гарантию, что кто – то из адресатов П. И. не был из семей, типа Солженицына, был настроен ко всему советскому враждебно, тем более – к её знаковым фигурам, как М.Шолохов и не поспешил поделиться "радостной" новостью с близкими им людьми? Этим объясняется ссылка некоторых авторов на П.И. Шкуратова, что он уверял, будто Ф. Крюков - автор "Тихого Дона". Никто из них до середины тридцатых на мог видеть П. Шкуратова. Сначала он сидел до войны несколько лет в тюрьмах, потом – десять как враг народа во время войны, потом десять лет – под наружным наблюдением в посёлке Пяндж (приграничный, кстати) и в Сталинабаде (Душанбе). Круг его общения был крайне узок. Даже один литератор, ныне покойный, живший с П. И. в одном посёлке, не ходил к нему в гости: он ведь знал, что их дворянская семья была выслана ещё в двадцатые годы в Сталинабад, и новых приключений для семьи он не хотел. Но видели ли его в обществе с П. И. филеры или нет, но лично мне кажется очень странным, что против него (одного за всю историю газеты!), явно самого одарённого из всех молодых поэтов, была направлена грозная передовая статья в газете "Коммунист Таджикистана". Его предупреждали?
Скажу откровенно: тогда ситуация мне была не совсем ясна. Это с годами я понял, какие загадки подбрасывает нам человеческая психика. П.И. Шкуратов чётко осознавал, что между творчеством Ф. Крюкова и М. Шолохова, кроме донской темы, ничего общего нет, о чём он говорил мне неоднократно. И об использовании М.Шолоховым замысла Ф.Крюкова высказывался в весьма робкой форме.
Тогда зачем писал письма великому писателю? Жила и бурлила в нём потребность к справедливости, так свойственная людям, искренне пришедших в революцию? (А эсеры мечтали о счастье для народа). Узнать, цела ли, благодаря "защите" такого авторитета, как Шолохов, несуществующая рукопись его дяди? Многое не укладывалось у меня в голове, или, как говорят, не сходились концы с концами. Но тогда мы ничего не знали о виртуальной жизни, в которой может жить человек. Думаю, доживи Прокоп Иванович до "катастройки", он бы удивился шолоховским недоброжелателям. И вообще ему было бы не понять, как это человек, РУССКУЮ РУКОПИСЬ ВЕЛИКОГО РУССКОГО ПИСАТЕЛЯ, ПО ВСЕМ ЗАКОНАМ - БОЖЬИМ И ЧЕЛОВЕЧЬИМ, КОТОРАЯ ПРИНАДЛЕЖИТ РУССКОМУ НАРОДУ, ПРОДАТЬ ЗА ЗЕЛЁНЕНКИЕ? Сколько русских людей из – за рубежа (да и у нас в стране) возвращали за просто так письма и рукописи Пушкина, Толстого, Тургенева и многих других без всякой мзды. Или национальность в таких сделках имеет значение? А мне каждый день талдычат: не разжигайте межнациональную ненависть! А если это чувство носит совсем иное название? Скажем, презрение?
Случись наши споры позже лет на двадцать, я бы спросил и самого Прокопа Ивановича: "А как быть с другими произведениями Шолохова? Например, с романом "Они сражались за родину", с гениальным замыслом (не дописать до конца, поскольку в описываемых событиях ещё не всё было ясно. А задним умом великий классик не хотел быть умным). И как быть с романом "Поднятая целина?" Недруги талдычат, что, смол, она не равна "Тихому Дону". А какая книга в двадцатом веке равна этой эпопее? Она ведь отразила иной уровень событий, иную их драматичность, иную роль в истории нашего народа. Или рассказ "Судьба человека", признанный самым лучшим и самым гуманным рассказом о войне и её последствиях не у нас, а за рубежом, тоже написал кто – то иной? Простите, братцы, но как хочется напомнить пушкинское: льва узнают по когтям.
Но вернёмся к личности П.И. Шкуратова. У читателя сможет сложиться впечатление, что П. Шкуратов писал М. Шолохову - как классовый враг. Ничего подобного! По происхождению они оба были, как бы сейчас назвали, из среднего класса.
В те времена мы мало что знали об эсерах, левых, правых, центристах, об их программах, тем более – лидерах. В нашей идеологии они проходили по графе: классовые враги. И не надо удивляться моему вопросу, когда я спросил П. И., насколько разными были политические цели у большевиков и эсеров, он ответил: "Да в принципе – никаких! Только мы опирались на народ (он имел в виду крестьянство, составлявшее до революции более восьмидесяти процентов населения), а большевики – на рабочих. Потому после победы большевиков я ещё Дзержинскому дал слово на одном из допросов, что бороться с советской властью не буду, поскольку она – тоже народная. Хотя кое – в чём я с ними (с большевиками) был не согласен. Моё участие в Ярославском и Поволжском восстаниях было вынужденным. Даже вы, наверное, знаете, что в восемнадцатом начались массовые расстрелы офицеров, и они бежали в Ярославль, где и организовали вооружённое сопротивление. Эсеры – центристы хотели уладить всё миром. Так что я просто обязан быть там. Наивное заблуждение! Позже мы узнали, что словам большевиков верить нельзя. Самый яркий пример - массовые убийства в Крыму находившихся на излечении раненных в первой мировой офицеров. Их упрашивали не верить большевикам. А те не верили – они же не участвовали в революции, были окопниками на фронтах войны, ни в каких партиях не состояли. Вот и показали им Бела Кун (Кип Морисович) и Землячка (Залкинд Розалия Самойловна) "крепость" данного ими слова: десятки тысяч офицеров были расстреляны (только в Севастополе, в октябре за неделю, где убийствами руководил лично Кип Морисович (Бела Кун) было расстреляно из пулемётов восемь тысяч офицеров. В это время пулемёты строчили по всему Крыму. А нам этих людоедов подавали в истории КПСС как героев гражданской войны…
Одна интересная деталь. Старший сын, воспитанный в комсомоле, был уверен, что П. И. – классовый враг. После выхода из лагеря и находясь в ссылке в Таджикистане, Прокоп Иванович пытался найти сыновей. С одним из них письменный контакт установился. А вот старший сын поначалу отца не принял, написал ему ответное письмо как "врагу и антисоветчику". Прокоп Иванович ответил ему твёрдо, но без грубости. Помню его строки, поразившие тогда меня, обращённые к сыну: "Ты почему - то считаешь меня "западником", каковым я никогда не был ни по убеждениям, ни по партийной принадлежности. Но, тем не менее, хочу тебе заметить – полной правды жизни не обладаем ни мы, ни они там. Мои размышления приводят меня к тому, что истина лежит где - то посередине!" Не забудем, что писалось это во второй половине пятидесятых, когда мы ещё ничего не знали о теории конвергенции, да и за одно упоминание этого слова можно было поиметь неприятности неожиданных масштабов. Но меня эти строки заставили глубоко задуматься об играх политиков и партий по обе стороны океана. Так вот бывает - одна неожиданная или незнакомая тебе мысль заставит задуматься о многом.
И ещё одно примечание к письму П. И. Писалось оно в годы хрущёвского правления. И от неумной демагогии тех лет такой опытный политик мог просто осатанеть и написать куда более резкое письмо, но письмо было довольно ровным. Хочу напомнить, что никогда, за всю историю Советского союза, не ходило о его руководителях такого количества анекдотов – злых и остроумных, печально – юмористических – в общем, на любой вкус, как о Хрущёве. Он видел приближающейся конец Хрущева как политика. Захожу к нему, а он показывает мне "Правду" с кучей народа, выстроившихся клином, вверх, за его спиной. Он показал мне на фотографию и сказал: "Ну, посмотри! Загорцевал! Так долго не наскачешься. Теперь его совсем понесёт! Конец не за горами!" Я был изумлён, ничего не сказал, только ещё раз всмотрелся фотографию. И тут припомнил некоторых политиков Запада, ещё довоенных, умеющих держать "форс" и печально закончивших.
И второй случай. В середине пятидесятых политическая ситуация во Франции была нестабильной, правительства сменялось одно за другим. И вот после смены не помню уж какого по счёту кабинета, П. И. сказал мне: "Ну, теперь у французов нет иного выхода, как призвать к власти Де Голля". На дворе стоял пятьдесят восьмой год и о Де Голле мало кто что слышал – вся его политическая деятельность развернётся позже, и особенно он станет известным, когда примет решение предоставить независимость Алжиру. Но каково ж было мое изумление, когда спустя меньше года Де Голль действительно встал во главе Франции. На мой вопрос, как он мог просчитать ситуацию почти на год вперёд, П. И. ответил просто: "Да тут ничего сложного нет. Вот у нас (в смысле русского революционного движения) были деятели, которые просчитывали всё на несколько лет вперёд, в том числе и то, кто за кем будем премьером в царском правительстве". Вспоминаю о "прозорливости" Ленина, который из – за своей заграницы не увидел предреволюционной ситуации в России, думал, что это – дело далёкого будущего, а она свершилась, если мне не изменяет память, чуть ли не через две недели после ленинского письма…
Многое, о чём мне рассказывал П. И., позже, и когда у нас стали открываться те или иные секреты, подтверждались документально. В те годы, например, мы только слыхали имя Савинкова, ходили слухи, что его расстреляли. И вдруг на мой вопрос последовал интересный рассказ о Савинкове, о их личных спорах о тактике и стратегии политической борьбы эсеров, о приемлемости или нет тех или иных способов борьбы. Так, П. И. рассказал, как он отругал Савинкова за казнь попа Гапона (Савинков лично отдал приказ об этом. Гапона заманили под Питер в дачное место и там повесили). Лично я никогда не верил нашей, коммунистической версии, что Гапон – был провокатором и повёл рабочих к Зимнему дворцу. Представим на минуточку: в первой шеренге идёт поп Гапон, а пули огибают его, чтобы попасть в рабочих… Это под шквальным огнём! К тому же рабочих ждали, и в местах возможного отхода были подготовлены мощные засады… Там рабочих просто добивали. Гапон спасся чудом.
Рассказал он и о том, как погиб Савинков. Они вместе сидели в Бутырке, и их лично попеременно допрашивал сам Дзержинский (с крупными политиками даже из другого лагеря в те времена считались). "Первым, как правило, был Савинков, потом – я. Мы с Савинковым как правило, встречались в коридоре. Он всегда был уравновешен, на моё приветствие отвечал с улыбкой. А тут я заметил, что он очень хмур, собран, и мне ответил едва заметным кивком головы. Я вошёл в кабинет Дзержинского. Тот что-то дописывал, и, зная, что войти могу только я, сказал, не отрываясь от письма: "Садитесь, Прокоп Иванович!" И, сделав короткую паузу, поднял глаза: "Странный вы народ, эсеры. Вот только что я сказал Савинкову: " Борис Викторович! Родина вас знает как одного из самых честных, мужественных и благородных её сыновей. Откажитесь от некоторых ваших нелепых теоретических взглядов, и мы доверим вам в государстве самые высокие посты…" - "Ну и что, - спросил я с лёгкой усмешкой,- так как знал - изменить своим идеям Савинкова ничто не заставит". Дзержинский сожалеючи махнул рукой: "Отказался…" И не успел Дзержинский договорить эти слова, как в комнату без разрешения буквально влетел красноармеец, что сопровождал Савинкова и выкрикнул: "Савинков бросился в лестничный пролёт!" Дзержинский коротко бросив: "Извините", - стремительно вышел вслед за красноармейцем. Его не было минут десять. Он вернулся, буквально потрясённый. Я спросил: "Ну как?" Он сокрушённо махнул рукой: "Насмерть…" Не место здесь распространятся об отношениях Савинкова и Дзержинского, но они знали друг друга давно и в судьбе Дзержинского в годы революции немалую роль сыграл Б.Савинков.
Здесь мне хочется сделать маленькое отступление, думаю, небезынтересное для читателя. Как – то я спросил П. И., кто из деятелей большевиков, по тем или иным описаниям известных нам, соответствует своему истинному облику. "Никто, - уверенно ответил П.И. – Вся их иконография – расчёт на наивных людей, что вот, мол, чистые и большие люди были у руководства большевистской партией… Меньше всех "разукрасили" Дзержинского. Точно даже передаётся его одежда - неизменная шинель, наброшенная на плечи. Он же болел туберкулёзом и боялся простуд." - "А Ленин? Похож?" - спросил я. Прокоп Иванович ответил: "С Лениным я лично не был знаком и нигде не встречался".
Я удивился такому факту, но всё объяснялось просто: Ленина не было в России с начала девятисотых и до апреля семнадцатого в России. Это как раз те годы, когда Прокоп Иванович уверенно "набирал высоту", учился и становился заметной личностью. А когда началась революция, Прокоп Иванович, как один из идеологов эсеров, находился на Дону, а при появлении в Москве был сразу же арестован, и сидел в Бутырке в год смерти Ленина. Самое смешное, что в ту пору и я не знал, что Ленина много лет не было в России. Казалось само собой, что вождь революции – всё время проводит среди трудящихся масс в России, готовит их к революции. И за ним без конца гоняются царские ищейки. Все учебники на этот счёт хранили гордое молчание (как это – вождь революции и более полутора десятков лет жил за границей. Сразу же возникал вопрос: на какие шиши там жил и держал прислугу? Секретарём у него работала даже будущая жена Рыкова, которых потом Ленин и поженил – так требовали интересы партии).
Знать бы мне тогда, какую мутную волну спустя годы поднимут русофобы и наши "патриоты" "из бывших", до революции, богатеев (Солженицын - первый тому пример). Но многого мы (я имею своё, практически никак не информированное поколение: нам истину приходилось добывать по крупицам) тогда не понимали. Владей я информацией о внутренней и внешней пятой колоне, постарался бы убедить П. И. не писать писем на имя Шолохова, поскольку многое в них было просто от фантазии, от аберрации реалий спустя многие десятилетия. Это теперь многое известно, вплоть до прототипов романа, написаны убедительные книги, в которых живые очевидцы событий тех далёких лет рассказывали, как М.Шолохов расспрашивал их о тех или иных событиях, и как под пером гения устные рассказы превращались в золотые страницы мировой прозы. Найдена и часть рукописей М.Шолохова (знал бы П.И., что по дому Шолохова велось прицельное бомбометание фашистскими стервятниками, не задавал бы вопроса о рукописи Крюкова, тем более, что М. Шолохов никак не мог встречаться с дядей П. И., участвовать в его аресте и тому подобное. Но завистникам, малознайкам, да и просто психически неуравновешенным людям, любой, даже никак не подтверждённый документами слух – непаханое поле для остервенелой деятельности (или активности).
Сегодня мы с недоумением и удивлением читаем ещё изредка встречаемые вздорные обвинения, противоречащие элементарной логике и общеизвестным теперь фактам.
М.Шолохов, уже переживший первый этап наскоков со стороны врагов по умыслу или по недомыслию в тридцатые годы, если бы и получил письма П. Шкуратова, воспринял бы их как неприятное эхо незаслуженной травли в тридцатые годы. И отвечать по поводу рукописей Ф. Крюкова ему было нечего: по возрасту он просто не мог с ним встречаться, тем более немыслимы какие – то литературные коллизии между ними. Но письма, как я указывал выше, пересылались и тем, кто по разным причинам находился "по ту сторону баррикад" и только из этих соображений готов был стереть в порошок и М. Шолохова, и его творчество. А то, что такие материалы передавались, так сказать, подпольно, из рук в руки, придавало им (материалам) достоверность "с перчинкой", а приобщённых к тайне писем к Шолохову – статус хранителей истинных знаний. Ну, почти как египетским жрецам.
Сам Прокоп Иванович, думаю, написал свои письма М.Шолохову как отзвук на грязную волну против писателя в тридцатые годы. Не забудем: почти все тридцатые Шкуратов – "сиделец" разных тюрем и лагерей с короткими выходами на волю. А с сорок первого – по пятьдесят первый – сибирские и мордовские лагеря, потом - пять лет ссылки на самом юге Таджикистана, и после – поселение в Сталинабаде (Душанбе).
Пять лет азиатской жарильни (Пяндж – одно из самых жарких мест на планете), без соответствующего окружения, без новых книг и даже периодики, журналов особенно, он жил воспоминаниями первой половины двадцатого века, даже его первой трети, воспоминаниями о годах революции. Возможно, этим диктуется наивность его писем? Ведь даже могучий интеллект Г.Чернышевского оказался бессильным преодолеть пятнадцать лет сибирской ссылки (после освобождения ему уже не удалось создать ничего такого по уровню, что было написано в лучшие годы в Петербурге. Не помогли заботы и помощь друзей и поклонников… Он безнадёжно отстал от развития европейской мысли и все его сочинения уже отдавали провинциализмом. Хотя в случае со Шкуратовым, могли сыграть свою роль совсем другие факторы. Но об этом – чуть ниже).
Но как ведут себя те, кто, вроде, в полном рассудке? Я имею в виду, в первую очередь, рассиян. У иных – историческая родина слишком далеко от России, и им глубоко наплевать на всё русское, на её культуру и шире её - духовность. Хороши мы! Сражаемся с идеями любыми способами (по сей день!) и готовы на всё, лишь бы изничтожить "врага". Это я о некоторых наших современниках, потерявших разум (или совесть?) в битве с прошлым. Особенно тут усердствуют те, кто получил "в подарок" от властей телеэфир для беззастенчивого вранья и искажения исторических фактов, некоторые газеты, да и издательства тоже. Наверное, некоторые из такой породы людей держат в руках письма П.Шкуратова как фигу в кармане - вот мол, что мы знаем, чем располагаем! И не догадываются, что письма эти являются скорее всего реакцией автора на собственные мифы. И не учитывают, насколько сложна психика человека, какой трансформации могут подвергнуться те или иные события, факты. Нам всё это знакомо, как по истечении длительного времени мы зачастую не можем отличить обыкновенной сон от реальности, как чьи – то рассказы спустя десятилетия кажутся событиями, произошедшими с нами самими. Много лет назад журнал "Молодая гвардия" (№№ 11 – 12 за 1991 год) опубликовал обширное исследование Владимира Васильева под метким названием: "Ненависть" - о недругах русского литературного гения. Но что характерно, и в этом, достаточно обширном, аргументированном исследовании, написанном на мощной волне внутренней убеждённости, некоторые данные не точны, если не сказать – ошибочны. Так, говоря о том, что П. Шкуратов похоронил Ф.Крюкова около станицы Новокорсунской, он пишет дальше, что "П. Шкуратов был с Крюковым примерно в тех же отношениях, в каких Хлестаков с Пушкиным". Здесь автор, в целом прекрасной статьи, и излишне запальчив, и неточен. Много лет общаясь с П. Шкуратов и некоторыми членами его семьи, бывая на его бывшей квартире в Питере на проспекте Майорова, прожив там целую неделю, и общаясь с теми, кто знал П. И., и кто хранил два шкафа самых ценных для него книг, я не только слышал много такого, но и видел собственными глазами материалы, связывающие П. Шкуратова с Ф. Крюковым. Я уже приводил открытку от Ф. Крюкова к П. Шкуратову с такой надписью, из которой легко было уяснить отношения дяди и племянника. По ряду документов и подаренных Ф. Крюковым книг П. И., становится ясным, что ещё в молодом племянника писатель видел незаурядную личность, видел его непреодолимую тягу к знаниям и творчеству. Неточность и в предисловии к однотомнику Ф.Крюкова, написанного Ф.Бирюковым, много сделавшего для разоблачения хулителей М.Шолохова. Он пишет о П. Шкуратове как о мальчике. Между тем, П. Шкуратов, приехавший накануне вечером перед первой попыткой ареста Ф. Крюкова, был зрелым человеком, занимавшем в эсеровском движении видное место. В этот свой приезд он принимал участие в обще казачьем собрании – Войсковом круге. Не буду утомлять читателя, как вернувшись в Петроград, он публично уличил во лжи Троцкого, якобы ездившим на это важное совещание. Троцкий, в ответ на уличение его во лжи, только прилюдно рассмеялся, и сказал, что он просто гениально представлял, о чём будет идти речь на Общевойсковом круге казаков. Маленькая, но характерная черта для нередко фанфаронствующего в жизни Троцкого.
Выше я писал, как давний знакомый П.Шкуратова – Ф.Дзержинский, сохранил ему жизнь во всевозможных мясорубках революционных лет и ещё долго после неё. Проявил дальновидность. Или понимал, что, как во времена Великой Французской революции, на гильотине оказывались и те, кто только вчера был лидером революции, как Робеспьер, например. Но о части причин, объясняющих эту запись, указывалось выше. Думаю, у Ф.Дзержинского могли быть и личные человеческие симпатии к П. Шкуратову, как, например, к Б.Савинкову, только по другой причине: П. И. был верующим человеком, и в революционных схватках выступал как миротворец, как подлинный христианин, не обагрил ничьей кровью свои руки, не подписал ни одного смертного приговора, как, впрочем, и его любимый дядя, писатель Ф.Крюков, на что имеются исторические свидетельства.
К великому сожалению, волна новых нападок на М. Шолохова в конце восьмидесятых, не обошлась и без ссылок на П. И. Шкуратова. И здесь опять в разных лагерях по - разному трактовалась сама личность П. Шкуратова. С большим удивлением я прочитал в той же "Молодой гвардии", что П. Шкуратов – был малограмотным человеком, и даже нечто вроде самозванца в этой истории. Жаль. Образованщина иногда занимает и должности редакторов солидных и уважаемых изданий. П. И. к моменту новой антишолоховской волны уже давно не было на белом свете. Возможно, он выступил бы с аргументированной статьёй по поводу новых выпадов против Шолохова, поскольку наступили новые времена и ему обязательно предоставили бы слово. А так… Иногда встречаешь в публикациях новые тычки в сторону М.Шолохова, люди словно не читали материалов, связанных с находкой рукописей М. Шолохова. И ещё обиднее, что на РУССКОМ ТВ, видимо, слабые интеллектом мальчики, обыгрывают название великого романа, будто поймали за бороду самого господа бога. Кроме как безответственностью это назвать нельзя. Ну, оказалась у одного из корреспондентов фамилия Шолохов. Но разве это даёт право на глумление над шедевром мировой литературы? Иные народы, за один разбитый нос собирают целые дружины, чтобы отомстить этим русским, заполняют интернет угрозами. А мы… Для нашей молодёжи нет ничего святого. Ведь те большие начальники на первом канале, кто подписывает эти передачки с названием "Тихий дом", даже, наверное, радуется глупости молодой русской журналистики.
Размышляя о письмах П.Шкуратова к М. Шолохову, я снова и снова задумываюсь над загадками психики человека, способной удивить нас совершенно непредвиденными казусами, где явь и вымысел могут родить необычный симбиоз, даже заставить путать сам объект исследования с вымышленным субъектом (мировая литература даёт целый ряд таких примеров). И легко себе представить, что в воображении П. Шкуратова из – за чрезмерной любви к дяде, человеку необычному и круто втянутому в водоворот революционных лет, события подлинные и предполагаемые, долгие размышления о них бессонными ночами в лагерях и тюрьмах, тяжёлые сны – всё могло родить в его мозгу новую реальность, в том числе и вымыслы о "Тихом Доне" у Ф.Крюкова, погонях, сотне Шолохова (напомню – тринадцатилетнего мальчика). Других мотивов, даже намёка на них, за долгие годы знакомства, я не заметил.
Ряд защитников М.Шолохова (ещё до того, как рукописи "Тихого Дона были обнаружены") в том числе и Владимир Васильев, не знали, что из далёкого Душанбе летели письма "своим" людям В Ленинград и на Дон, - о встречах, арестах, рукописях Ф.Крюкова, которые непонятно каким образом родились в воображении П.Шкуратова, и, как мы убедились, мальчик Шолохов просто не смог иметь к ним какого – либо отношения. Если что и нашли в доме Ф.Крюкова, всё это описали очень большие строгие дяди из ЧК и искать их нужно в каких - нибудь спецхранах под семью замками. Уверен, что сам Прокоп Иванович и не подозревал, кому послужат подспорьем уже в восьмидесятые его письма. Много лет общаясь с ним, я уверен, что П.И. дал бы резкий отпор этим людям. Потому что он любил Россию, её культуру и особенно литературу, и безоговорочно признавал М.Шолохова автором "Тихого Дона" и называл его гением.
Но в разных публикациях, кто мало-мальски знаком с историей наветов на великого писателя, среди других называемых претендентов на авторство "Тихого Дона", неизменно присутствует и Ф.Крюков со ссылками на свидетельство П. Шкуратова. То он в повествованиях вольной мысли - маленький мальчик, племянник Ф.Крюкова, то как малограмотный деревенщина (это – то владелец крупнейшего в России букинистического магазина и с собственной библиотекой в сотни тысяч томов!).
Теперь о личном отношении автора этих строк к М.А. Шолохову. Случилось в моей судьбе так, что я оказался первым племянником у нескольких тётушек, поскольку моя мама была старше самой старшей за ней на шесть лет. Естественно, мне уделялось огромное внимание с их стороны. Да к тому же дедушка работал в школе завхозом. В общем, не в памятном мне военном году кто – то из тётушек научил меня читать. Память до сих пор хранит такую картину: по пыльной Нагорной неторопливо идёт дедушка и несёт азбуку на верёвочке, как карту. Не помню, сколь ко мне было лет. Но меня быстро научили читать.
Шла война, я часто оказывался на попечении то одной из тетушек, которая жила в соседнем посёлке, то старших дочерей маминых подруг. Но чаще всего днём я был дома один. Из дома на улицу выходит было нельзя – шайки ворья орудовали
везде, в том числе и Чёрная кошка. Так что чаще всего мы сидели по своим дворам за запертыми калитками. Но мне было чем заняться- я пристрастился к чтению. Сначала перечитал все сказки наших и зарубежных авторов – это принесли в дом мои тёти, а потом через забор в конце двора я стал ходить за книгами и спичками на деревооб - делочный комбинат, который на время войны превратили в спичечную фабрику.
Спички делали из книг (знаете, такие, складывающиеся, без коробков). Я брал две пачки спичек, засовывал за ошейник вгустую шерсть своему Шарику и брал под мышку столько книг, сколько мог унести. Бывало это по тем дням, когда дежурили мои соседки – тётя
Наташа – мамина подруга и Нина, старшая дочь другой маминой подруги, тёти Ксени.
Муж её, дядя Яша, боец Чапаевской дивизии в юности, был на фронте. Но авторитет семьи бойца – чапаевца был просто колоссальным. Спичек много я взять не мог – брал для дежурившей соседки и нас. А если бы поймали со спичками – три года мои попечители получили бы сходу. А две коробочки абсолютно скрывались в густой и длинной вьющейся шерсти Шарика. Так вот. Прочитал я за войну такое количество книг, открыл столько блистательных имён, например, Пушкина, И. Тургенева, Льва Толстого, Салтыкова – Щедрина, Гоголя, Пушкина, Лермонтова, Тютчева. А вместе с художественной литературой прочёл массу книг по технике и … философии.
Я вспомнил своё покорение Гегеля, Канта, Маркса, Юма и других, когда лет сорок назад прочёл рассказ Фазиля Искандера "Начало" и как он случайно изучал философию. Того же Гегеля.
Примерно то же самое было со мной. И вот тогда же я залпом прочёл "Тихий Дон". М.А. Шолохова.
В те годы у меня выработалась любовь к трём прозаикам – Тургеневу – за его точность и почти документальность произведений, Шолохову – за те же качества плюс какую – то необъяснимую эпическую окраску его прозы, удивительный язык. И Салтыкова Щедрина, которого я в ту пору читал, давясь от смеха.
А поэзия… Меня не столько поразил Пушкин, сколько Лермонтов с его темпераментом, иногда – жгучей тоской, иногда – невероятной смелостью. А Тютчев вошёл в мою жизнь навсегда, как самый глубокий русский поэт. Прочёл я и огромное количество иностранных авторов. Но Шолохова никто затмить не мог. Можете верить или нет, но и сегодня, с абсолютно седой головой я вспоминаю его чуть ли не каждый день, мелькают перед мысленным взором сцены из его крупных произведений и рассказов. Равно как и Тютчев, строки которого я вспоминаю чуть ли не ежедневно по тому или иному поводу. Читателю теперь
понятно, почему всё, что касалось М.Шолохова, всегда глубоко интересовало меня. Помню, вскоре после войны в "Правде" начали каждый день печатать отрывки из новой книги М.А. Шолохова "Они сражались за родину". Я увидел самую первую публикацию в доме родственников.
Я знал, что в центре города, у книжного магазина, вернее, напротив него, был стенд советской печати, куда я нередко приходил, чтобы прочитать нужные мне газеты. Я взахлёб читал главы из нового шолоховского романа, и до сих пор помню наизусть многие сцены, в том числе трагикомические, когда отступающие войска подходили к Дону. А минуло с тех пор более шестидесяти лет…
Когда публикация глав закончилась, я долго ждал продолжения. И, если мне не изменяет память,
прошло лет восемь, прежде чем появилась вторая часть книги. А потом я уже подписался на собрание сочинений М.А.Шолохова. Хочу заметить одно. Сегодня представить русскую культуру, её литературу, невозможно без Пушкина, Толстого, Достоевского, Шолохова,
Чайковского, Рахманинова, других корифеев нашей культуры – в живописи, архитектуре, кинематографе, театре. Они – главная часть нашего богатства, где в полной мере отразилась духовная мощь и талант русского народа.
И надо уметь постоять за нашу культуру от наскоков наших "друзей".
Недруги русского народа не дремлют. Время от времени они публикуют, видимо, из расчёта на читателя, плохо знающего даже нынешнее состояние этого вопроса, превратившегося из досужих споров в непреложную истину об авторстве "Тихого Дона". И я, как случайный свидетель "крюковской" версии, посчитал просто необходимым рассказать и о Прокоп Ивановиче Шкуратове, русском интеллигенте, глубоко образованном и тонком человеке, чьё поколение было пущено на "распыл" по пути в светлое будущее, вскрыть, насколько мог, ошибки крюковской, казалось бы, наиболее выгодной версии для тех, кто выступал (и выступает) против М.А.Шолохова. Ведь все остальные претенденты – люди, напечатавшие несколько заметок в газетах, или ещё смешнее – свёкр М.Шолохова – просто пигмеи рядом с Ф.Крюковым как претенденты на авторство "Тихого Дона". Ведь Ф.Крюков – профессиональный писатель, хотя и не вышедший в своей популярности за границы Войска донского, близкий друг и соратник В. Короленко по издательским делам. Пусть моё свидетельство будет укором в безграмотности и в отсутствии, простите, ума, если, не владея достоверной информацией, а основываясь на слухах, поливали грязью великое имя. Русофобы - понятное дело. Жаль, среди недругов одного из величайших сынов человечества есть (а некоторые – уже были – прибрал Господь) русские писатели, и не по фамилиям.
Прости их, Господи!
