| |
На огромной веранде в седом дыме жил самовар. Шишки в его нутре лопались, и к тонкому аромату прелых листьев со двора подмешивалась дегтярная горчинка.
Ломая мостки тяжелой от осенней глины кирзой, ввалился Олежка. Его двухметровая добрая сущность в толстом рваном свитере сразу согрела дом.
- Надо, надо коньячка, - не мне, не себе, а погоде сказал Олежка, вздрогнул, как будто бы коньяк уже потек по его венам, а сам почему-то прогромыхал к самовару.
Пшш… Дзынь… На веранде стало совсем уютно. Потом вдруг Олежка протопал ко мне, подсел на диван, его старорежимные казачьи усы расползлись по мокрой физиономии, а голубоватые глаза засияли детской безвинной думкой:
- А я это… Сейф нашел. Да.
- С золотом Колчака?
- Да. Нет. Не знаю. Но тяжелый, каляка такая! У помойки стоит, да!
- Олежка!
- Ага?
- Ты дурак, Олежка! Дай коньяка.
Веранда некоторое время содрогалась от олежкиной деятельности, потом вдруг все стихло. И снова проявились синкопы вялого октябрьского дождя. На застекленных деревянных решетках взбухали прозрачные водяные жилы. На полу валялись две роговые пуговицы, обломки цветных мелков и карандаш фирмы "Сакко и Ванцетти".
Вскрикнула циркулярная пила. Сначала будто бы несмело, а потом, почувствовав на вкус металл, зашлась в истерическом визге.
Тлен листьев, смолящий самовар, сырой запах старых тканей и вонь горящего железа. Две пуговицы. Пять мелков. Один карандаш.
- Вот оно что, каляка такая!
Олежка вывалил передо мной несколько блинов размокших рукописей. Я брал в руки эту бывшую бумагу, и она, как перезревшее тесто, вязла в пальцах, была липкой и неприятной, прожилки строчек расплывались, сочились бледными синеватыми каплями на пол.
- Коньячка бы не мешало, коньячка.
Тактично пискнул тлевшими шишками самовар. Дождь играл "крещендо". К ночи дождь всегда смелее.