Между тем, я не был даже ранен и должен был заняться чем-нибудь более насущным, чем предсмертное философствование. За эти мысли мне станет потом стыдно, особенно за ту, что пожелала смерти Мухе вместо меня самого. "Определил ценность перед Богом, — вспоминал я спустя несколько лет после этого лежания в ущелье под пулями, — по числу прочитанных книг, кааазёл…" Я принялся за дело и попытался прикинуть расстояние до целей. Пулеметы били сверху с двух сторон, и стрелять по ним теперь было нельзя, вся пристрелка пришлась бы по лежащим внизу разведчикам; это станет возможным лишь когда мы выберемся отсюда. Я перевернулся на бок в своей ложбинке, чтобы лучше видеть Муху и пулеметы — и тут же получил очередь в свою сторону, которая, впрочем, не нанесла мне вреда. Если они вот так никому не дают даже шевельнуться, значит, они с самого начала держали под прицелом все наши маневры и только выжидали, пока втянется весь взвод — побежал офицер, и ударили. Неужели уже всех перестреляли, один я остался? Нет, всех так быстро не могли, двадцать человек не могли. У меня было сильное искушение рывком преодолеть эти двадцать примерно метров до безопасного места, но теперь стало ясно, что не добегу. Я знал, что скоро подойдут роты, задымят все кругом, начнут палить во все стороны, чтобы дать нам выскочить… надо только подождать.

Я стал кричать Мухе, не шевелясь и не видя его.

— Муха, слышишь меня?

— Да, тащ лейтенант. Вы не ранены?

— Пока нет. Переходи на частоту командира батальона, передавай: "Я, Рама-41, обстрелян противником за поворотом, есть потери, взвод лежит в пятидесяти метрах впереди меня, стрельба по целям невозможна, Маяк-11 убит".

Я слышал, как Муха повторяет все сказанное короткими фразами…

— Они спрашивают, тащ лейтенант, как сам Рама-41, не ранен?

— Передай, что жив-здоров.

Я слышу, как он все передает. Потом пауза, и Муха, видимо, отвечает на вопрос комбата: "Я тоже в порядке".

Мы оба в порядке. Пока в порядке. Муха, правда, в большем порядке, потому что он за удобным уступом, и пулемет с северной стенки до него, кажется, не достает. Оглядевшись, я подумал, что душманам было бы лучше перестрелять нас всех поскорее, пока не подошли роты, — полчаса у них еще есть. Чего ж они медлят? Сейчас им ничего не угрожает. Если у них сейчас пару человек спустятся с горок, пока другие не дают нам поднять головы, и помечут в нас несколько гранат, то никто отсюда не выползет. Как хорошо, что я нагреб достаточно камней, да и ложбинка попалась удобная. Кому не так повезло с ложбинкой, тому уж ни в чем никогда не повезет. Но даже и когда подойдут роты, то вряд ли сразу сообразят, что делать при таком положении. Именно такие положения называют безвыходными. Я задумался над тем, что такое "безвыходное положение", и не мог понять окончательно. Наверное, это и есть смерть. Перед нею всяк становится философом, даже командиры взводов.

Подошли роты. Первой подошла семерка, где служил погибший Кузьмин, и я увидел хмурого капитана Зубцова, ее командира. Затем подошло управление батальона вместе с нашим комбатом майором Никольским, а за ним я разглядел своего батарейного командира — Денисова. Оба были озабочены, Денисов помахал мне рукой и улыбнулся. При батальонном он не стал кричать ничего ободряющего. Комбат же подошел к самому краю поворота и закричал, перебивая редкое постукивание душманских пулеметов:

— Ну что, Федя, доклада€й обстановку, что видишь? Сколько убитых, можешь сказать?

— Нет, не могу, Кузьмин убит, в двадцати метрах, не шевелится. Оба сапера тоже… Еще троих вижу, вроде, шевелились, но никто не стреляет, головы не поднять…

Стараясь не высовываться из-за своей кучки камней, я повернулся на бок, лицом к проходу, где стоял комбат и офицеры батальона и, сложив ладони рупором, выбирая паузы между душманскими очередями, прокричал все, что знал и понимал: что стрелять артиллерией нельзя, авиацией — тем более, что главное — два крупнокалиберных пулемета на обеих сторонах ущелья, передал примерные координаты.

Комбат выругался в подтверждение того, что информация дошла, и крикнул мне: "Не дрейфь, Федя, щас мы смажем ей термоядерным вазелином и вдуем по самые эполеты".

Я улыбнулся и уже не дрейфил, здесь на глазах товарищей умирать было не так отвратительно; я даже чувствовал себя довольно героически. А с приходом Никольского сердце мое и подавно успокоилось. Не было ситуации, которую он не посчитал бы пустяковой и не принялся разрешать с азартом и прибаутками тракториста, соблазняющего дородную колхозную доярку. Это была его личная манера партполитработы в бою, "никольские народные сказки", как называли ее солдаты и офицеры батальона, — замена необходимым, но пустозвонным наставлениям об интернациональном долге. Об этом знали все и с удовольствием ему подыгрывали, даже замполиты не возражали. В виде грудастой и задастой "Машки" (иногда "Люси"; ты, саалдат, хочешь Машку с ляжкой или Люсю с большой сиськой, выбирай), "динамящей" достойного парня, он представлял любые затруднительные обстоятельства: приезд начальства, тяжелый переход, любой бой и даже вот такое крайнее положение, как теперь. Самая Судьба, она же Смерть, выступала по комбатовской мифологии ядреной девкой, ускользающей от могучих объятий честного воина, и к ней надо было подступиться, обольстить, обмануть, овладеть хотя бы силой. И еще не было случая, чтобы она не дала нам всем вместе с майором Никольским и по многу раз. Это были настоящие мифы Древней Греции (такую книжку я много позже видел на книжных развалах), переписанные батальонным Гомером в чине ефрейтора. Солдатам нравилась эта игра, она превращала для них войну в поход на деревенские танцы, а точнее — "на блядки", как выражался сам Никольский, впрочем, с неисчислимым количеством похабных вариаций: "шушку взлохматить", "сперматозоид разогреть"… Остальные образы этих "заветных сказок майора Никольского" я воспроизводить уже не стану, пусть меня простят… Мне рассказывали много позже, что когда уж Никольский стал командовать полком, то назначил себе в ординарцы специального прапорщика, который ходил за ним и поминутно записывал его зубоскальство.

Зато весь батальон до последнего кашевара включался в это коллективное "взлохмачивание шушки", — массовое творчество, где каждый старался переплюнуть другого, и делали это с огромным азартом и воодушевлением. Это ведь не война, это ведь просто "Машку за ляжку, а Люсю за грудь", а это уже совершенно меняет дело, и уже не так опасно. Все очень любили воевать вместе с Никольским, считалось, что с ним нам все по плечу. Случалось, он и умирающему говорил: "Потерпи браток, потерпи, щас мы ее тебе притащим, и ты ее отделаешь во все щели, а если не успеем, то в госпиталь доставим с первым вертолетом, тебе какую — посисястей или позадастей? Какую скажешь, родной, какую скажешь…". И солдат улыбался через боль последней улыбкой, а несколькими минутами позже умирал в агонии на полу вертолета по пути в госпиталь. И в этот день, когда я лежал на дне ущелья, ожидая смерти, головой навстречу душманам, мы, конечно, тоже играли в эту же самую игру, только с небольшими вариациями: ущелье представлялось нам объектом взлохмачивания, а наш батальон — известно чем… субъектом. Впоследствии, учась в гражданском институте, я был кратко ознакомлен с учением знаменитого Фрейда, тем удивительнее представал предо мною военный и научный гений нашего комбата майора Никольского, прозревшего эту глубокую научную истину и применившего ее к делу независимо от упомянутого Фрейда.

Комбат высунулся из-за угла посмотреть диспозицию, и в ту же секунду туда угодила пулеметная очередь с северной стенки ущелья. Никольский отшатнулся и стал быстро распоряжаться — солдаты задорно забегали, как на соревнованиях. Положение было непростым: надо было закидать шашками большое пространство, на котором лежали вдоль ущелья разведчики. Приступили к делу. Как только пошли дымы, духи все поняли и усилили пальбу. Стреляли сквозь дым, но это пространство было столь узким и так хорошо пристреленным, что дымы мало уменьшали опасность, но, по крайней мере, давали шанс выскочить. Иного не было. Скорее всего, размышлял я, комбат послал сейчас кого-то забраться на противоположную отвесную стенку, и скоро начнется ответный огонь, его надо дождаться и тогда рискнуть. Сердце колотилось все быстрее, не терпелось поскорее выскочить… вот, пауза в стрельбе, ее бы вполне хватило, чтобы миновать отделяющее меня от спасения пространство, если рвануть сразу после прекращения стрельбы… Но духи — опытные воины, стреляют короткими очередями через неравные промежутки времени, так опаснее всего. Нет, сейчас надо набраться терпения и ждать, особенно когда спасение совсем рядом; обидно погибнуть, когда уже появился шанс выжить.

Вот кто-то из впереди лежащих солдат пытается выскочить, восприняв дымы как сигнал к отходу и, не добежав до меня, падает. Я кричу комбату:

— Кто-то пытался выскочить, не смог. Ранен или убит.

— Федя, кричи сколько хватит мочи — не двигаться! Сигнал к отходу — красная ракета.

Я кричу про красную ракету, но никто мне не откликается. Нет, слышу, кто-то повторил. Значит, не все трупы. Кто-то есть еще живой.

Лица комбата и других офицеров были сосредоточенны, дымов набрасывали все больше. Постепенно огонь духов стал редеть, но прежде прошло еще около часа, когда, наконец, где-то высоко над моей головой заработал наш пулемет и вслед за ним еще более редко и глухо — автоматический гранатомет. Это Никольский послал кого-то в обход, и они уже вышли на позиции. Теперь повоюем… Мне показалось, что духовский огонь стал еще реже, они были вынуждены стрелять и по нашим огневым точкам наверху. Крупнокалиберный на южном склоне смолк, но пулемет на северном склоне был вне досягаемости, и он простреливал как раз поворот, в который нужно было опять занырнуть. Пули через небольшие интервалы точно ложились по линии, которую надо было пересечь. Видимо, пулемет был стационарно закреплен, а на прицеле имелась какая-нибудь метка. Тогда солдаты по приказу комбата стали таскать к проходу камни и выбрасывать их на линию обстрела. Вскоре выросла значительная куча, в которую утыкалась пулеметная очередь. За эту кучу нужно было только закатиться. В ожидании ракеты я перевернулся на живот, подобрал амуницию, согнул ногу в колене и приготовился к рывку. Где же ракета, где же? В напряжении я задыхался, подбородок мой почти касался земли. Последнее, что я запомнил в этом ущелье навсегда, — это бороздка от моего дыхания на мелкой афганской пыли, и разлетающиеся от моего очередного выдоха мельчайшие песчинки.

Наконец ракета. Навстречу нам, лежащим, рванулись из-за поворота два бойца, — вытаскивать раненых. Я махнул Мухе: беги! Тот вскочил, казалось, придавливаемый радиостанцией, и, так же неловко култыхаясь, побежал за спасительный поворот. Все во мне сжалось от напряжения: вот сейчас, за Мухой, пора. Вскочив, я рванулся, было, к повороту, да вдруг мне стало стыдно, что я вот живой убегаю, а друг мой Кузя лежит здесь в двадцати метрах от меня. Может, жив еще. Я на ходу повернул и в три скачка оказался рядом с Кузей; он лежал, упершись лбом в камни, головой к противнику, как и положено храброму воину. Я перевернул его на спину, он был мертв; затем я попытался взвалить его на себя, но он был нелегким парнем, да еще и в бронежилете, с ранцем… Под обстрелом, пусть даже слепым, это было весьма опасно. Наконец мне это удалось: "Пошли, Кузя, пошли домой", — шептал я своему мертвому товарищу и рванул к повороту с ношей на спине. Пробежав метров десять (а всего надо было, пожалуй, не больше сорока) я почувствовал, как по Кузиной спине застучала пулеметная дробь. "Если бы до этого он был еще жив, то сейчас бы уже перестал", — подумал я с какой-то неуместной игривостью. И еще успел подумать — хорошо, что я не стал снимать с него бронежилет. Через два бронежилета и одно тело — очередь оказалась мне не страшна. Через одного Кузю — пробила бы, наверное, и меня насквозь. "Спасибо, Кузя", — шептал я ему в тот момент, когда меня достала-таки в плечо одна из пуль. "И это ничего, — сказал я себе и Кузе, — касательное, добегу". Но затем другая пуля ударила меня в бедро, и я упал вместе со своей ношей, на какое-то время выскочив из сознания от боли.

Когда я очнулся, то понял, что был кем-то влачим за воротник и ремни по камням к этому самому вожделенному повороту, до которого я не добежал метров двадцати, и каждый рывок отдавался болью в простреленной руке и ноге. Кто-то изо всех сил кряхтел у меня за головой и упирался ногами в каменистый грунт прямо возле моего уха.

— А, очнулись, тащ лейтенант, щас еще немного осталось, еще чуть-чуть… — задыхался Муха.

— А где Кузьмин? — спросил я совершенно бессмысленно и тут же устыдился: его спасают, еще живого, а он про мертвого беспокоится.

— Его потом, потом вытащат… крючками… комбат сказал.

Я стал помогать Мухе, отталкиваясь здоровой ногой и рукой.

— Автомат? — спросил я.

— У меня, — сказал Муха.

— Радиостанция где?

— Да на месте, на месте, тащ лейтенант, я ее отнес сначала.

Тогда я понял, что он уже был в безопасности, но выскочил снова за мной. Нам оставалось еще с десяток метров, когда Муху достала пуля. Он выпустил меня, уткнулся лицом в землю и заскулил. Я продолжал ползти на заднице, отталкиваясь здоровой ногой и рукой. Навстречу рывком выскочили четверо солдат и мигом втащили нас с Мухой в безопасное место. Денисов наклонился надо мной, и я отдал ему свою рабочую карту, на которой успел кое-как нанести духовские огневые точки. Меня и Муху, а также других раненых и убитых погрузили в вертолет и отправили в тыл, конец дня мы уже встретили в госпитале. Ущелье было взято в этот же день дивизионной разведкой и батальоном спецназа, переползшими ночью через хребты, именно тогда, когда наш батальон изображал героическую лобовую атаку. Нам это обошлось в семь трупов и полтора десятка раненых. И как это мне сразу в голову не пришло, что столь бессмысленная акция может быть только отвлекающей? Впрочем, на нее клюнули и душманы, оттянув к нам большую часть своих сил и обнажив хребты, через которые спокойно переползли разведчики. Пригодилась и моя карта с огневыми точками, по которым хорошо поработала наша артиллерия с авиацией, как только нас вытащили из ущелья. Меня за это представили к ордену, Муху — к медали "За Отвагу".

• Запах искусственной свежести. Повесть.
• Запах искусственной свежести. Повесть. часть 2
• Запах искусственной свежести. Повесть. часть 3
• Запах искусственной свежести. Повесть. часть 4
• Запах искусственной свежести. Повесть. часть 5
• Запах искусственной свежести. Повесть. часть 6
• Запах искусственной свежести. Повесть. часть 7
• Запах искусственной свежести. Повесть. часть 8
• Запах искусственной свежести. Повесть. часть 9
• Запах искусственной свежести. Повесть. часть 10
• Запах искусственной свежести. Повесть. часть 11