 |
|
Сначала тебе издалека кричат: "Василий, братуха!", потом объятия и мощные хлопки по спине, от которых вздрагивают стекла и дребезжат елочные украшения, если дело происходит накануне Нового года; потом много водки, воспоминания, пересыпанные лексикой с большим количеством военных аббревиатур, которые я уже стал забывать; опять много водки, две-три песни воинственного содержания, потому что больше все равно никто не знает... Я вот и по сию пору знаю до конца только две песни — обе строевые. А потом те, кто остался на ногах, эвакуируют тех, кто на них уже не стоит...
Был какой-то момент, когда воспоминания о войне стали мне неинтересны, пьянство не увлекало, и я старательно избегал приглашений на ветеранские сборища, не отказываясь от общения по телефону и помощи, если просили. Но тут был какой-то особый случай, кажется, юбилей, позвонил мой однокашник по военному училищу и стал говорить, что если я на это сборище не пойду, то он приедет ко мне в редакцию и закидает ее гранатами. Он тогда еще служил, но уже в московском штабе, и говорил мне, что с трудом достал приглашения — и на меня тоже. Я же в то время работал в одной известной московской ежедневной газете, работа была интенсивная — все время что-то пишешь, голова занята, незапланированная пьянка мне была ни чему, я отнекивался, но он таки настоял.
Кремлевский дворец съездов был полон, и мы действительно уже в вестибюле стали встречать и однокашников, и однополчан. Товарищ мой прослужил больше меня, он успел побывать на четырех или пяти войнах, как и многие десантные офицеры, служившие до конца, поэтому он встречал однополчан чаще, и вскоре его куда-то утащили бывшие сослуживцы. Я остался один и прошел в зал, где началась торжественная часть с речами и концерт... О-о-о, ветеранские, а в особенности юбилейные ветеранские концерты — это та еще песнь! Особый жанр литературы и искусства в целом... Сначала долго и напыщенно скорбными голосами говорят о подвигах и павших героях, о том, что не посрамили и не посрамим, и музыка при этом звучит соответствующая, которую никогда и ни при каких обстоятельствах сам слушать не станешь — приверженцем каких музыкальных направлений ты бы ни оказался. Обычно о подвигах громко поют задорными бравурными голосами, похожими на то, как если бы Кобзон с Лещенко, глядя глубоко вдаль, спели дуэтом песню "Комсомольцы-добровольцы". Потом выходят все в пятнистом и беретах собственно ветеранские ансамбли и тоже начинают мужественно петь песни, которые лучше не слушать ни с утра, ни перед сном, и все это с героическим грохотанием спецэффектов за сценой. А в тот раз устроители не поскупились и были представлены еще лазерно-голографические инсталляции, и на сидящих в зале зрителей выкатывался сверкающий лазерный бронетранспортер с флагами и пулеметной пальбой. Потом опять бравурные хоры, слова, патриотические песни, и лишь под конец выпускают двух-трех известных эстрадных звезд с очень голыми ногами, когда всем уже не до них. И как бы ты ни сочувствовал мероприятию в целом и ни чтил память павших героев, дослушать все это до конца могут разве только сами устроители-организаторы или те ветераны, которых туда перенесли спать из буфета после возлияний. Поэтому, прослушав пару песен и скорбных речитативов, я решился выбраться в фойе и поискать кого-нибудь знакомых, а вполне возможно, и выпить в буфете водки за победу, за погибших товарищей...
Видимо, эта мысль стала уже проникать во многие ветеранские головы, потому что обширные кремлевские фойе стали наполняться выходящими из зала группками ветеранов и повсюду как пушечная канонада раздавались оглушительные хлопки по ветеранским спинам и радостные возгласы узнавания. Я двинулся к буфетам и на подступах встретил знакомого по Афгану прапорщика; мы, как и положено, обнялись, похлопали друг друга по спинам и коротко пересказали друг другу ветеранские новости — кто, где, кого и когда в последний раз видел и что с ними произошло. Я предложил придвинуться к буфету вплотную и обмыть встречу, но тут прапорщик сконфузился, выругался и разъяснил ситуацию, которая оказалась непроста и драматична...
Буфеты оказались закрыты до окончания торжественной части и концерта: бутерброды и газировку купить было можно, а водки, которая стояла здесь же в ящиках, нельзя. Такой порядок завели после прошлогодней встречи, когда никто, конечно, концерта слушать не стал, а все сразу пошли по буфетам. И к окончанию концерта, а точнее — даже его торжественной части с речами и поздравлениями, большинство храбрых воинов так уже наотмечались, что звуки суровой ветеранской самодеятельности там и сям вполне заглушали мощные динамики официального концерта с поп-звездами и академическими хорами. Чтобы такое разложение не повторилось и в этом году, буфеты закрыли до окончания концерта.
Положение было безвыходным. По коридорам бродили толпы угрюмых, злых ветеранов на взводе, казалось, что еще немного — и они перевернут в Кремлевском дворце все кадки с фикусами и вынесут все буфеты к чертовой матери... Можно было, конечно, есть бутерброды и запивать их томатным соком. Но кровь-то мы проливали явно не за это и в танке горели тоже...
Мы с прапорщиком понуро брели по длинным фойе, с дикой завистью посматривая на более дальновидных воинов, которые, несмотря на обещанную на мероприятии дешевую водку, не купились на агитацию, а прихватили кое-что с собой и теперь торжествовали мелкими группками по углам. Мы разрабатывали сумасбродные прожекты: выскочить, добежать до магазина и вернуться сюда с водкой. Но это был нереальный план. Ближайший магазин только на Арбате, пока туда-сюда да плюс очередь и толкучка, там и концерт окончится — смысла нет. Да еще из Кремля-то выпустят, а обратно могут не впустить. Кремль, он ведь не гарнизонный Дом офицеров, одной охраны проходили при входе пять рядов. Можно было, конечно, одеться, уйти, купить водки и напиться где-то за пределами Кремля, но мы же не за этим сюда пришли, мы еще не всех здесь встретили-поговорили... И мы продолжали уныло брести по коридорам... надежды не было. Придется ждать конца этого дурного концерта, а при любви армейского начальства к официозу это могло произойти не скоро, травить культурой будут до конца.
И тут в одном из кремлевских углов, под фикусом в кадке, в группе ветеранов я вдруг узнал человека, которого никак не рассчитывал встретить сегодня здесь. И эта встреча была, пожалуй, самым лучшим и главным, что могло произойти в этот день. Я еще не верил своим глазам, присматривался, приближаясь. Нет же, это он, ошибки быть не может. Я окликнул его по имени-отчеству, он обернулся. Чуть постарел, но усы и глаза все те же, и улыбка, и плечи, главное плечи — капитан Денисов, мой первый армейский командир (сейчас уж, поди, не капитан). Один из двух-трех человек, оказавших на меня во всю мою жизнь самое сильное влияние, и если во мне есть хоть что-то хорошее, надежное и крепкое, то этим я обязан ему. Потом у меня было много учителей, но он был первым и самым важным. Говорили, что он был серьезно ранен на Кавказе, потом уволился, долго лечился, а потом исчез в неизвестном направлении, никто мне о нем ничего сказать не мог...
Казалось, он и не удивился встрече, будто бы мы лишь вчера с ним расстались. Совершенно спокойно сказал мне, улыбаясь:
— Ба, Федор Николаевич, какими судьбами? Наслышан, наслышан про ваши успехи на поприще, мягко говоря, не военном, профессиональным замполитом заделались? Вы всегда этим грешили, помню-помню...
Для Денисова по-прежнему всё, что не из пушки стрелять, — всё сфера деятельности замполита, особенно журналистика. Хоть и в шутку, но в своем духе. Не меняет время людей. Сколько же мы с ним не виделись? Пятнадцать? Нет, наверное, больше, сразу не сосчитать — почти двадцать лет. Мы обнялись, и я с удовольствием постучал по его огромной борцовской спине. Он представил меня товарищам: "Мой взводный в Афганистане". Представил и их — сослуживцев разных времен, он прослужил существенно больше моего. Затем он взял литровую бутылку из рук одного из своих товарищей, налил мне полный пластиковый стакан водки, поднял свой, насмешливо прищурился и сказал одну только фразу, которую впервые он сказал мне много лет назад во время нашей первой встречи...
И мир снова, как и двадцать лет назад, закачался у меня в глазах еще до того, как я выпил этот стакан.
2.
Выпускным лейтенантом я долго и с перипетиями добирался до Афгана, а всего нас туда было послано из выпуска десять человек — отличников учебы и кандидатов в члены КПСС (был отбор и конкурс), чтобы, не дай бог, честь альма матер не была опозорена. А мы ее позорить и не собирались. Среди десяти отличников двое были даже золотыми медалистами, так что военная наука была усвоена нами "настоящим образом", как и было написано на всех училищных стенках, и сказал это якобы В.И. Ленин. От войны нас отделяли какие-то полтора месяца отпуска и короткой подготовки на базе десантной дивизии в Витебске.
Силы в молодецкой груди бушевали, и сначала мы некоторое время ездили по многочисленным выпускным лейтенантским свадьбам и куролесили как только могли, впереди ведь была такая притягательная, такая романтичная и опасная — война. И мы пьянствовали, буйствовали, прыгали в фонтаны, выворачивали телеграфные столбы. Помню, как я зачем-то, будучи довольно нетрезв, выбрался через форточку трамвая, шедшего по городу тогда еще Горькому, залез на его крышу и, там сидя, проехался пару остановок, а потом снова зашел в трамвай через форточку. Полагаю, я сделал это только лишь потому, что в трамвае наверняка сидели какие-нибудь приятные девицы и мне очень хотелось им понравиться. Теперь я даже не помню, удалось ли. Потом я еще и влюбился, и меня и вовсе понесло: молодость, ветер в голове, влюбленность, впереди война — опасная концентрация эмоций и обстоятельств...
В Москве в метро я случайно встретил выпускника нашего училища прошлого года, с которым мы прежде немного дружили, участвуя в училищной самодеятельности: он пел, а я что-то там декламировал. Звали его Анатолий. Этот случай определил мою жизнь на ближайшие два года, а вполне возможно, и на более продолжительный срок, никто ж не знает, как далеко распространяются последствия. Он был уже старшим лейтенантом, на груди была медаль "За отвагу", и вопреки правилам он носил ее на повседневном кителе живьем, а не как положено — только планку. У меня скулы свело от зависти.
Мы проехали вместе всего одну остановку и успели поговорить о самом важном. Я сказал, что тоже направлен в Афган, кроме того, как особенный отличник, был распределен в очень престижный полк, стоявший в Кабуле, где, как считалось, легче было сделать карьеру. Анатолий сказал на это уважительное "у-у-у". А потом быстро сказал мне следующее: "Послушай, на фиг тебе карьера? Ты же вроде пописываешь что-то и выслуживаться не собираешься. Просись лучше в наш полк, в отдельный батальон полка, который сейчас стоит на границе с Пакистаном, — кругом только шакалы и душманы. Карьеры не сделаешь, зато славы и подвигов мы тебе наложим полные штаны, это я тебе обещаю. Да и от начальства далеко — для тех, кто не делает карьеры, лучше не бывает. У нас как раз вакансия в минометной батарее, взводного тяжело ранило. Прилетишь в Кабул, напросись сам в штабе дивизии. Покрутят пальцем у виска, но направят; на твое место в Кабуле желающие всегда найдутся. Давай — жалеть не будешь". И он вышел на следующей остановке московского метро. Я же так и поступил, как он мне сказал, и примерно через месяц мы уже обнимались с ним на другом конце земли — в пустыне Регистан.
У меня тогда были действительно наполеоновские планы, и они были в меньшей степени связаны с карьерным ростом. Мне хотелось насовершать подвигов, кроме того, у меня были действительно литературные потуги — я сочинял стихи, пописывал рассказы, и еще у меня была идея "усугубить" свое образование... но отнюдь не военное, как думал бы всякий честный, правильный лейтенант, а гуманитарное. Литература, философия, история — это было то, к чему я всегда был склонен. В училище все было довольно интенсивно — учеба, спорт, не расчитаешься всласть, а война представлялась мне идеальным местом для самообразования. Пострелял, поделал себе разных подвигов, а там читай не хочу — чем еще заниматься на войне. Вон как поручик Толстой в Севастополе: воевал, подвиги тоже совершал, "Севастопольские рассказы" пописывал, да еще успевал и в карты играть, и баб трахать... Ну, на баб-то я особенно не рассчитываю, Афган, чай, не Севастополь, в карты я тоже не азартен, а вот хоть книжек вдоволь начитаюсь. Вернусь домой — и в славе, и умный... Поэтому мой лейтенантский оккупационных габаритов чемодан был полностью забит книгами. Кроме меня, к тому же еще и спортсмена-гиревика, никто его поднять не мог...
Про Афган мы, выпускные лейтенанты, знали уже довольно много, изучали опыт первых двух лет войны в училище на занятиях, очень многие выпускники наши там уже служили, приезжали, рассказывали. Так что страху особенного не было, как сейчас помню, был задор, а если и страх, то лишь как бы нечаянно не опозориться, не опростоволоситься, поддержать марку... Знали и о бытовых афганских условиях — о жаре, горячем и мелком цементном песке, вшах, лишениях... ну это уж как на всякой войне. Обычный выпускник военного училища к этому готов. Например, знали также, что водки в Афгане нет, она из-под полы стоит очень дорого, что офицеры пьют самодельную брагу; и что делом чести каждого отпускника, а тем более заменщика (мы ехали либо на замену отслужившим офицерам, либо на вакансии) было привезти через границу товарищам положенные по закону две бутылки водки — причем самые хорошие бутылки, какого-нибудь российского производства, а не из Средней Азии, где водка считалась дурной.
Последняя остановка лошади на пути в Афганистан — Ташкент, прифронтовой город, знаменитая ташкентская пересылка. В Ташкенте — последнее буйство, последние соблазны, клятвы в вечной дружбе и братстве, никогда не забывать, навестить "если что" невесту и родителей, быть верным училищной дружбе. А уже наутро через пару дней — прощай Маруся! — еще полупьяные грузились в транспортный самолет, и через полтора часа другой мир, а точнее, война — Кабул, Кандагар, Шинданд. В Ташкенте сначала лейтенантских денег нам хватало на рестораны, потом на забегаловки восточного типа, где отвратительную ташкентскую водку мы закусывали на жаре крупными узбекскими пельменями — мантами, потом уже просто на пьянство на лавочках "в своем кругу" — с луком и консервами. А потом уже ни на что не хватало, только на икоту, ибо это и было целью — спустить все советские деньги, в Афгане они были не нужны. Но всякий правильный советский офицер всегда берег и не выпивал ни при каких обстоятельствах две положенные по закону для провоза через границу бутылки водки — это святое, это для товарищей, которые там ждут.
И вот в какой-то момент этого пьяного тарарама, в последний ташкентский день-ночь перед вылетом, во время горячих клятв и признаний во всеобщей любви ко всем на свете — девушкам, товарищам и родине-матери, я достал из своего огромного чемодана всего два инородных для находящихся там книг предмета — две замечательные, питерского разлива (невеста была из Питера), экспортного исполнения бутылки "Столичной". А то ведь товарищи, косясь на мой огромный чемодан, все время меня подначивали: "Признайся, ты ведь не две бутылки везешь, весь штаб дивизии напоить собираешься, чтоб служба задалась, карьерист ты хренов, колись..." Вот я и раскололся... Товарищи удивились, но каждый сам знает, что вытворяет, отговаривать не стали. Водка пролилась и растворилась в наших мощных и уже изрядно проспиртованных организмах без всякой пользы для опьянения. Это когда после воздержания пьешь — как там, в Афгане офицеры, — тогда тебе каждый грамм драгоценного напитка в пользу, а когда после полуторамесячного буйства и пьянства, то две бутылки — полная ерунда для трех-четырех тренированных молодых офицеров. У меня еще был какой-то шанс отвратить назревавшую катастрофическую несправедливость: занять денег, которых у меня уж не было, и успеть купить до отлета самолета на Кабул хоть какой-то, пусть даже ташкентской водки, пусть втридорога... это бы спасло мою к тому времени еще не замаранную офицерскую честь. Но я не сделал этого.
То ли от лени и мутной головы, то ли из дурацкого снобизма и легкомыслия — лучше никакой, чем ташкентской, ставшей к тому времени афганским ругательством (чтоб тебе всю жизнь пить ташкентскую водку и трахать потных женщин!), то ли еще по какой причине... вот, например, помню и посейчас одну не вполне трезвую мысль, мелькнувшую тогда в моей голове: "Хватит пьянствовать без ума, теперь у меня начнется чистая, трезвая жизнь — без водки и женщин, а только сплошные ратные подвиги и самообразование... зачем мне теперь водка, даже нюхать не буду..." — словом, не купил я ташкентской взамен питерской.
Припоминаю, что нечто подобное намысливал себе молодой Толстой, едучи на войну: чтоб ни женщин, ни карт, ни пьянства (все офицеры одинаковы) — не дай бог! — ни даже разговоров с дураками (на это я даже не замахивался), — одни подвиги, самообразование и глубокое самоусовершенствование души, ума и организма… Боже, как знакомо! Толстой был для меня тогда большим авторитетом. Правда, продолжение этого толстовского начинания как-то вылетело у меня тогда из головы, а ведь всего двумя-тремя днями позже он пишет в дневнике, что, мол, опять были женщины, карты, дураки и много-много пуншу: "Всю ночь играл в штосс... Ясной Поляны больше нет..."
3.
Еще через пару дней, толком не протрезвев, я вывалился из вертолета навстречу идущей на марше колонне батальона — в каске, бронежилете, с автоматом и ранцем за спиной, полным боеприпасов и... книг. Чемодан свой с полной библиотекой мне хватило ума оставить на базе батальона, чемодана бы, думаю, мне в рейде не простили. А батальон был именно в рейде, то есть уже неделю катился по пустыне в поисках врагов, враги же то появлялись, то исчезали, а мы за ними бегали. Колонна остановилась, густо отпылив; нас было трое молодых офицеров в разные подразделения. Ко мне вышел усатый, широкоплечий, запыленный человек — командир минометной батареи капитан Денисов, представился, улыбнулся и приказал принимать взвод прямо на ходу — в кузове грузовика. Я запрыгнул куда сказано, и матерый дембель с медалью "За отвагу" сказал мне небрежно, как обычно не принято обращаться к офицерам: "Здорово, лейтенант! Дай-ка закурить..." И я понял, что служба моя началась и война тоже...
В ближайшие три дня и две ночи я редко даже виделся с комбатом и другими офицерами батареи — только коротко при отдаче распоряжений. Спал я вместе со своими солдатами под колесами грузовика на бронежилетах или в горах на камнях, разговаривал тоже только с солдатами, к Денисову за все время лишь несколько раз подходил близко да слышал его голос по рации или команды издалека. И в эти первые мои три дня на войне чего только со мной ни случилось, не всякому так и повезет: погоня за душманами по горам с минометами, лихорадочная пальба, опасность окружения, выяснение отношений с собственными солдатами, первые трупы на моих глазах, мародерство, угрозы батальонного командира отдать меня под трибунал, спесь и сопротивление дембелей, опять стрельба, крайнее физическое напряжение, от которого в голове стоял железный звон... Были моменты, когда я уж мысленно и с жизнью попрощался, вспомнив, как и положено пред смертью, маму, невесту и березу под окном. В каком-то смысле все, что случилось со мной потом, во все последующие два с половиной года Афганистана, было лишь более подробным комментарием к этим трем дням, все самое главное произошло уже сейчас. И у меня ни разу за это время даже мимолетно не возникла мысль достать из ранца хоть какую-то книжку (а я туда сдуру напихал штук пять-шесть разного формата — для удобства чтения в любой обстановке, как привык это делать в училище) и прочитать пару страниц, например перед сном; если вообще у меня и появлялись какие-то мысли за пределами выполнения боевой задачи, то это были мысли о еде, воде и сне... Все происходило в каком-то автоматическом потоке усилий и событий, как будто даже без моего участия; не проходило ощущение, что я смотрю по телику какой-то боевик с собой в главной роли.
И вот к исходу третьего дня батальон наконец стал лагерем и нам объявили, что можно передохнуть. Офицеры батареи собрались вместе в кузове командирской машины перед ужином. Приятно садилось солнце; когда оно садится в Афганистане — всегда приятно. Уже включили керосиновую лампу и шла подготовка к ужину; ожидая каши с кухни, нарезали ломтиками лук — "офицерский лимон"; взломали штык-ножами пайковую тушенку. Офицеры находились в радостном, хоть и немного усталом оживлении. С нами еще решил отужинать и саперный офицер, старший лейтенант Соколов — товарищ Денисова. Все радостно гудели, шутили и балагурили, вспоминая три наполненных событиями и приключениями дня.
И тут только в мои воспаленные этими тремя днями войны мозги наконец загрузилось, что вот сейчас, в эти ближайшие пять-десять минут, мне предстоит пережить самое худшее и тяжелое за эти три невыносимые дня, а возможно, и за всю мою прежнюю жизнь — посмотреть в глаза товарищам. Я ведь и думать забыл об этой водке, заботясь лишь о том, чтобы выжить и не упасть в грязь лицом перед солдатами. Или просто я очень хотел забыть о ней... И мне хорошо помнится и сейчас, как, стоя перед колесами командирского грузовика, слушая оживленный гомон товарищей, я вдруг понял неотвратимость предстоящего, и мир закачался передо мной со всеми его пушками, пулеметами, минометами, афганскими горами и небом... и едва не обрушился. Война с душманами мне и правда показалась игрой в "Зарницу" по сравнению с глазами моих товарищей, которые мне предстояло увидеть. Что может быть хуже, чем не привезти им водки? Только предательство родины и сдача в плен вместе со всем подразделением. Даже обрывки своих тогдашних мыслей помню: "Но ведь все-таки я не трус, я ведь справился вполне успешно со всем, навалившимся на меня в эти дни, с собственными солдатами, с собственным страхом, с собственным неумением, и, видимо, вполне успешно, ведь даже командир батальона в конце вчерашнего дня ухмыльнулся и сказал мне, что под трибунал он меня отдавать пока передумал... Ну они же все видели, они же видели, какой я толковый, храбрый, сильный, подумаешь — всего лишь водку не привез... О боже, за что мне еще и это?"
Надо сказать, что офицеры, видимо, так были уверены в ненарушимости и незыблемости древних традиций, что им даже и в голову не приходило, чтобы молодой лейтенант не привез водки в боевой батальон. Про водку меня никто не спрашивал все это время. Потом, много позже, при разных других обстоятельствах я часто слышал осуждающие рассказы о том, что вот, мол, кто-то из отпускников довез до товарищей не два положенных пузыря, а всего один, другой же где-то выпил по дороге, гад проклятый... Но так, чтобы ни одного не довез, такого, видимо, не было за всю историю батальона, а может быть даже, бери выше, Воздушно-десантных войск. Да что там ВДВ, наверное, во всей непобедимой и легендарной не было такого придурка-лейтенанта, как я — чистый позор Красной Армии.
Офицеры сидели в кузове, я же ретировался и как-то маловразумительно шуршал, не помню уж чем, вблизи машины, отдавал какие-то ненужные распоряжения солдатам, изображая занятость и озабоченность какими-то делами, чтоб только оттянуть миг, когда все обрушится и мой позор станет очевидным. Мир плыл, горизонт качался. В такие минуты особенно сильно хочется чуда, какого-то сверхъестественного спасения; чудом бы для меня в этом случае было даже падение шального душманского снаряда прямо мне на голову. И я призывал его со всей искренностью опозоренного воина... Но душманы, как назло, в это время уже не стреляли. Они вообще, как я потом понял, редко стреляли снарядами, а авиабомб у них и в помине не было. Так что шансов исчезнуть и превратиться в пыль от взрыва тотчас же, перед ужином, у меня не было никаких, но я еще об этом окончательно не догадывался, а все продолжал тупо молиться и смотреть в небо. Эх, мертвые сраму не имут...
Копошенье мое сильно затянулось, я находился в оцепенении, как будто мне все тело обкололи такими уколами, которые врач делает в десну перед тем, как вырвать больной зуб, — язык тогда не ворочается и ничего не чувствует.
— Лейтенант, хватит имитировать парко-хозяйственный день вперемешку с политзанятиями, и так все поняли, что солдатам ты отец, а нам сейчас станешь матерью, давай садись за стол, — крикнул мне комбат Денисов.
Я вышел на казнь к заднему борту покрытого брезентом грузовика и встал перед глазами товарищей:
— У меня нет водки, — сказал я хриплым захлебывающимся голосом, — я ее не привез...
Рты у офицеров раскрылись от недоверия. Самые бывалые воины — комбат и саперный офицер смотрели на меня с огромным интересом, как пытливые пионеры, впервые попавшие в планетарий, смотрят на скоростное звездное небо. Старший офицер батареи, которого все звали по отчеству Степанычем, громко сглотнул в полной тишине, а потом так и замер с открытым ртом. И только мой училищный товарищ Толя, тот самый, который за месяц до этого случайно встретился со мною в московском метро, смотрел на меня из глубины грузовика почти с ненавистью. Это ведь он рекомендовал меня сюда, в честное офицерское сообщество... Он отвечал за меня перед боевыми товарищами, а тут такой позор.
— А что же ты привез? — спросил меня комбат. — У тебя РД такой раздутый, будто в нем патроны на весь батальон.
— Это книги, — промямлил я.
— Что? — почти одновременно спросило несколько голосов.
— Книги, — повторил я.
Офицеры как-то разом уронили головы в пустые стаканы, вдруг поняв, что я не шучу. Первым после тяжкой паузы опомнился комбат:
— Ну-у, хоть почитаем...
Он выхватил из рядом стоящего моего ранца толстую книжку, ту, что была прямо сверху. Это была книга "Смеховой мир Древней Руси" Лихачева и Панченко, я тогда очень увлекся Древней Русью и читал много книжек на эту тему.
— Н-да уж, — сказал он задумчиво, поглядев на название, — почитали... Лучше уж сразу на самокрутки.
Комбат передал книгу саперу — старшему лейтенанту Соколову.
Любознательный сапер вдумчиво изучил название и молча покачал головой. Потом, не успокоившись, раскрыл еще пару мест наугад и, беззвучно шевеля от напряжения губами и поворачивая раскрытую книгу к свету коптилки, что-то там еще прочитал-прошептал.
— Наверное, счастье не в водке, — со вздохом и без тени улыбки сказал наконец сапер.
— А в чем? — спросил из глубины кузова мой училищный товарищ Анатолий.
— А вон у лейтенанта спроси. — Он закрыл книгу и точным движением перебросил ее через полкузова прямо к моему ранцу.
Товарищи мои угрюмо молчали, переживая услышанное. Конфузия моя усугублялась еще и тем, что обычно все офицеры батальона ели в импровизированной, ежевечерне и ежеутренне быстро сооружаемой из маскировочных сетей офицерской столовой. А здесь вот специально по случаю моего представления, отложенного до ближайшего затишья в пальбе, минометчики уединились в кузове командирского грузовика. Я видел, как нас провожали завистливыми глазами офицеры других подразделений. Теперь же мне оставалось только стоять, опустив голову, и ждать решения своей судьбы.
— Ладно, лейтенант, давай уже залезай, садись ужинать, — сказал комбат. — Лучше бы тебя действительно под трибунал отправить, да воевать будет некому. Давай, Александр Степаныч, — обратился он к старшему офицеру батареи, — доставай тогда нашего пойла, угостим лейтенанта.
Я запрыгнул и смиренно сел с краю. Мне уже и пить-то было не надо, реальность не воспринималась отчетливо, все плыло... К устроенному в кузове столу из снарядных ящиков, на котором уже дымилась разложенная в миски каша, лежала в тарелках тушенка и нарезанный ломтиками лук, была придвинута внушительная двадцатилитровая фляга, в которых разносили солдатам еду. Крышку открыли, и нас обдало резким неприятным запахом какой-то кислятины и дрожжей. Мне, как и другим офицерам, налили целую солдатскую кружку темноватой мутной жидкости; это была брага — "афганский ликер". Несмотря на состояние полного безразличия и бесчувствия, я, помню, подумал: "Неужели эту дрянь можно выпить?" Я не знал еще, что пройдет совсем немного времени, и эта жидкость будет мне казаться и вожделенной, и приятной. А тогда я как-то механически поднял кружку и, глядя не на офицеров, а куда-то в сторону, в пол, ждал, что скажет комбат. Все тоже ждали. Мне уже было все равно. Сказал бы он сейчас — расстрелять, повесить, и я бы покорно встал к стенке, на эшафот... И комбат сказал:
— Ну что, лейтенант, счастье действительно не в водке. С боевым крещеньем тебя, мать твою, служи, как начал...
И все встали в кузове, упираясь головами в брезент, мелких среди нас не было... И все сказали: "С боевым крещеньем, лейтенант" — и чокнулись со мной полными солдатскими кружками. И я пил, давясь, это отвратительное вонючее пойло и старательно отворачивался от коптилки, чтобы они не видели мои слезы... не хватало еще разрыдаться...
Никто из присутствовавших на этой церемонии офицеров ни разу никогда не напомнил мне о произошедшем, что странным образом мучило меня еще больше. Их спокойное благородство еще больше подчеркивало мою глупость и моральную ущербность. И когда поутру в столовой я, ожидавший насмешек от батальонных офицеров, услышал обращенный ко мне вопрос одного из офицеров другого подразделения: "Ну что, лейтенант, ты, говорят, вчера лихо проставился?" — я весь сжался, приняв это за издевку и готовясь ответить резкостью. Но офицер как ни в чем ни бывало продолжал совершенно серьезно: "А вот нам в седьмой роте как-то не везет, заменщики не едут, молодые лейтенанты со "Столичной" питерского розлива тоже, остается только бражку жрать. Э-эх, жизня..."
У меня опять едва не покатились слезы, и я уткнул нос глубже в тарелку — никто меня не выдал.
Вечером следующего дня, полыхая как чугунная печка, я подошел к Денисову, подловив его одного, и сказал: "Простите, товарищ капитан, больше не повторится". И опустил взгляд ему в сапог. "Да ла-адно, — сказал капитан, — я уже все забыл". И больше он действительно ни разу мне об этом не напомнил ни словом, ни намеком.
Надо ли говорить, что этой ошибки я уже никогда не повторял, изощряясь в перевозе через границу фляг со спиртом, замаскированных под компот, шампунь, крем для сапог, глазные капли, резинку от трусов...
4.
Мы стояли с Денисовым возле кремлевского фикуса, усы его были уже седы, но улыбка была такая же молодая, насмешливая. Он поднял свой стакан на уровень улыбки и сказал: "Ну что, лейтенант, счастье ведь не в водке, да?"
И мир мгновенно уплыл из-под моих ног; мы чокнулись и выпили... Не прошло и двадцати лет, а у меня опять не оказалось водки в нужный момент, а у него была. И я опять должен был отворачиваться от него и от света, почувствовав себя молодым лейтенантом, стоящим перед колесами военного грузовика, только что выкатившегося из боя.
