Публицистика
23 АПРЕЛЯ 2019 | 15:00
Записки выздоравливающего

Результаты сотрудничества сознания с телом всегда неочевидны, недоказуемы, трудноуловимы. Это - как таинство, которое ведомо только тебе.

Объективно ты даже не можешь этим ни с кем поделиться, потому что тебе нечего предъявить кроме своих ощущений и своей убеждённости.

Впервые за время болезни зашёл в интернет, на известный стихотворный сайт, где и сам присутствую как автор. Не "одним глазком", а захотелось прочитать кого-то из своих избранных, или зашедших на мою страницу поэтов.

Первым ткнул в поэта, у которого оказалось несколько тысяч комментариев читателей, самих читателей больше двухсот тысяч, а его комментариев на все прочие стихи сайта - один! То есть, по цифрам, чувак выглядел очень круто. Тогда я решил полюбопытствовать, и прочесть его последнее творение. Язык, тема, способ подачи повергли меня если не в шок, то в уныние, глубокое разочарование и отвращение - какая пошлость и бездарность! И люди это читают и комментируют?? Люди, вы сумасшедшие?

Бросив экспериментировать, я открыл сразу одного из своих давних Избранных, который когда-то даже становился победителем в номинации Поэт года. Нет, это не было пошлым. Но я с удивлением обнаружил, что это примитивно! Мне показалась навязчивой и банальной одна и та же любовная тема, и искусственно-усложнёнными форма и слог, дабы показать, какой у него сложный внутренний мир, и какой он, автор, грамотный и эрудированный. Стало его жаль. Возникла шальная мысль перечитать что-то своё. Но нет, чур меня, чур!

Может быть, у меня изменилась психика? Да, болезнь и недельная голодовка могли сказаться на восприятии. Я вдруг ощутил, как неприятна сама рифма: рифма в стихах ощущалась, как пошлое и примитивное средство, которым пользуются люди, не способные выразить по-настоящему великое и прекрасное, люди, которые не умеют творить. Дешёвенький приёмчик.

Откуда-то пришло, что женщина похожа на рифму в своих сугубо женских проявлениях: и в рифме, и в женщине какая-то навязчивая повторяемость, ритмичность. Когда женщина начинает обольщать, любить, стремиться создать семью, иметь детей..., если не получается сейчас, с одним, она затем с другим будет делать то же самое. Если получилось, но пришло время перемен, она будет делать то же самое. Как робот, в которого встроена программа.

Возникшее под потолком женское лицо, расплываясь в дымке, снисходительно улыбается. Женщина спрашивает: "А разве мужчины не таковы?" - и я сокрушённо соглашаюсь: "Да, и мужчины..." - и чувствую, как начинаю презирать всю эту биологическую форму существования, как примитивную, наподобие рифмы, которой пользуются только графоманы, ибо на большее и не способны. Бог, нас написавший, был графоманом, потому всё так убого и пошло: сплошные биорифмы. Запрограммированные роботы, отчаявшиеся куда-то стремиться и развиваться из-за открывшейся им собственной непреодолимой ограниченности. А потому спивающиеся, выкуривающие пачки сигарет в день, и тратящие свою жизненную энергию на тысячи иных повторяемых действий, которые, навязанные им, становятся условными рефлексами, съедают их с потрохами, и нисколько не способствуют ни их росту и просветлению, ни счастью даже в той жизни, которую они ведут.

Откуда-то вспомнилось, что я что-то знал о бесконечности человека. Что-то сам вдохновенно писал об этом. Писать, говорить все мы горазды. А кто на практике может приблизиться хоть на йоту? Кто, вот из этих двухсот тысяч, читающих пошлую галиматью? Хоть один! Кто? Нет никого.

"Как раз они и могут - такие, какие есть, - мудро улыбающееся лицо Аркадия, давнего моего друга и оппонента по философским дискуссиям, сменило под потолком женское лицо, - и ты это знаешь, Саша".

Мне нечего возразить Аркадию. Софистика всегда являлась охранительной грамотой всякой философии. Она не даёт ничего существенного сама, но заставляет остановиться, оглядеться, ещё раз задуматься перед действием, особенно перед действием мысли, грозящей стать убеждением.

Может быть, мы все потому и живы, потому и существуем, что, хоть ни все вместе, и никто по отдельности ни на что не способны, но потенциально в нас что-то есть. Некий Эдисон, наблюдающий за нами тысячелетиями, ждёт, когда вспыхнет его лампочка. Мы все - просто объекты наблюдения, неудавшиеся лампочки этого Эдисона. А терпения у него хоть отбавляй. Когда она вспыхнет, и будут зафиксированы все этапы её появления, научный эксперимент "Человечество" будет окончен. Мы все окажемся больше не нужны.

3.14 СЕКУНДЫ СОЗНАНИЯ ВО СНЕ

Вспомнил сегодняшний сон, от которого проснулся. Каким-то образом я проник на 31 этаж, куда простым смертным вход был то ли запрещён, то ли нежелателен, то ли невозможен. Скорее всего, я заехал на лифте, меня никто не остановил. До 30-го включительно жили обычные люди, а выше - то ли Боги, то ли Сверхчеловеки. 31-й знаменовался над 30-м широченной парадной лестницей из мрамора из каких-то высокотехнологичных материалов, с колоннами и балюстрадами, но выполненной в современном архитектурном стиле. Скорее даже, дизайн напоминал фантастические фильмы про будущее. Лестница с виду была совершенно открыта и доступна, но никто по ней не поднимался. Это был офис-дворец, где жили или только работали эти Сверхлюди. Я находился на площадке зала над этой лестницей, у самого её края, и уже намеревался куда-то пойти, в какие-то божественные двери, чтобы что-то кому-то рассказать или предложить, когда из лифта вышел такой... сотрудник 31-го этажа. Трёхметрового роста, в стильном деловом костюме, быстрым, решительным шагом направляясь в ближайший кабинет, он задел меня на повороте - слегка, случайно, но удар в плечо был такой силы, будто меня ударил грузовик. Возможно, он задел меня всего лишь полой пиджака. Он прошёл так, как будто меня и не заметил, но я же видел, что когда открывались двери лифта, я находился прямо напротив них, не заметить меня было нельзя! И то, как он шёл, будто я пыль дорожная, или тут никого нет, меня возмутило, и я решил проявить характер: я ему не уступил, и не отошёл. Мне казалось, что это выглядит так, будто мы с ним - два упрямых драчуна, которые встречаются одновременно в дверном проёме, или два джигита на узкой тропе: если бы мы были одного роста, я бы сказал, что мы столкнулись плечами. Но его плечо было много выше всего меня.

Всё таки мне сдаётся, что этот крендель намеренно меня толкнул: улетая от его удара вниз с лестницы, я как будто даже уловил на его отворачивающемся лице тень презрительной гримасы, означающей примерно: "Откуда ещё здесь этот таракан, которых нам когда-то давно запретили давить?"

Я собирался приземлиться на ближайшую ступеньку лестницы, или на следующую... Но оказалось, что лестница совсем не такая, какой она казалась снизу: обычной, доступной лестницей, по которой можно подняться пешком.

Ступени были очень узкими, не шире 10 сантиметров, и высокими - пол метра, метр. Я падал вниз, и понимал, что пропускаю ступень за ступенью, потому что перелетел их, а ступени, чем ниже, тем становились уже и выше. Лестница была похожа на отвесную скалу, по которой смогли бы подняться разве что горные козлы или альпинисты. Я падал на промежуточную площадку, набирая скорость, и моё падение было равносильно падению с четвёртого или пятого этажа на каменный пол. Ужас приближающейся смерти. И перед самым ударом я проснулся.

Падение с лестницы во сне хорошо тем, что ты обязательно просыпаешься до того, как долетишь до твёрдой поверхности.
Падение с лестницы во сне хорошо тем, что ты обязательно просыпаешься до того, как долетишь до твёрдой поверхности.

Это описание получилось длинным. Но в реальности сна на все эти события ушло секунды три, или чуть больше.

HOMO SOVETICUS

Возможно, в глубине души, я ждал, надеялся, почему-то рассчитывал, что там, наверху, я встречу такое отношение, как в старых советских фильмах, когда приезжает из далёкой деревни в столицу какой-нибудь ходок, и, прямиком, в Министерство. И вот стоит он в вестибюле, озирается по сторонам, не понимая, куда ему дальше. И к нему обязательно подойдёт случайно какой-то добрый профессор, а то и сам министр, и подскажет куда идти, и проводит лично.

Но те высшие, либо просто иные, Миры, в которые я попадаю в своих снах, никогда не бывают похожи на утерянный советский мир, которого так не хватает. Который, как Гадкий утёнок, ни на кого не похожий, нелепый, нелогичный, выпадающий из ряда феномен, Призрак, который привиделся, и которого уже нет, и никогда не будет, но который всё же оставил глубокий след не только в душе человечества, но и в теле, став Родиной для миллионов людей. Родиной, которой нигде больше нет.

Ты смотришь на свои руки - руки есть. Озираешься по сторонам - земля та же: дорога, дома, тропинка в лесу, деревья те же. Люди есть - те же люди, которые жили тогда, и с которыми у тебя общая Родина. Даже гимн похож, очень, если не вслушиваться в новые фальшивые слова-подделки. А Родины нет. Украли. Ворожба какая-то. Колдовство.

Я помню, тогда ремонтировал старую аптеку с товарищем, который был старше меня на пять лет. Я был молодой аспирант, и это само по себе было нонсенсом в условиях страны, которая из гордой и сильной птицы через цепь стремительных превращений оказалась челночным насекомым, копошащимся в своём навозе. Мы уже заканчивали внутренние отделочные работы, я докрашивал стену в зале. Он вошёл с выпученными глазами: "Ты знаешь, что произошло? Знаешь, что произошло?... Вот почему балет весь день по телевизору!"

Я равнодушно спросил, что же такого произошло.

"Страны больше нет! Советского Союза больше нет! СССР распустили! Ты представляешь, что это значит!?" - товарищ задыхался от чувств. А я сказал: "Ну, и что. Подумаешь! Какая разница?" - и продолжил красить. Я был совершенно аполитичен, асоциален, весь в философиях, йогах, цигунах, мечтах и в поисках новых способов спасти и сохранить обрушивающееся и неподвластное медицине здоровье. А страна уже несколько лет находилась в такой свистопляске, что ничего не трогало и не удивляло. Какой же я был пустой!!! Как резиновый шланг, или слабо надутый шарик. Все мои знания, навыки, амбиции, увлечения, которыми я гордился - пустой информационный мусор! Но у меня, такого, была Родина, я мог себе позволить... экспериментировать. Кривая, косая, искалеченная, больная, но она была! А теперь я есть, а её нет. Как плацента, существование которой так и запланировано природой, как временное звено, которое, выполнив свою функцию, должно исчезнуть.

Страна, которой больше нет.
Страна, которой больше нет.

Получается, что мы, здоровые лбы, привязанные к советской Родине, привязаны даже не к мамке, а к плаценте? Нам так хорошо было с ней, и мы так хорошо это помним, что никак не можем ни забыть её, ни оглянуться по сторонам. Мы недостаточно философичны: недостаточно объёмно смотрим на мир, недостаточно широко. У нас доминирует даже не сосательный рефлекс, а артериальный - получать всё вообще без усилий, чтобы нужное само вливалось, а ненужное выливалось. Мы даже готовы работать ради этого не покладая рук, по-стахановски!

Так бывает, что внутри большого эксперимента проводят ещё эксперимент, поменьше. СССР - это эксперимент поменьше. Чтобы посмотреть, что будет с людьми, если их лишить способности самостоятельного принятия решений и взятия ответственности за свою жизнь. И как долго после окончания эксперимента в несколько поколений эта способность будет восстанавливаться.

Наша Родина - экспериментальная среда, которая так и планировалась, как временная. Мы - дети эксперимента. Для экспериментаторов мы - тараканы. Но нас нельзя просто так давить, только в научных целях. Вдруг именно среди нас зажжётся та самая искомая "лампочка". А пока живём.

РАЗМЫШЛЕНИЯ О ВЕРЛИБРЕ

Я хочу рассказать тебе о верлибре. Помнишь, я говорил о том, чем поэзия отличается от графомании?

Напомню ещё раз. Поэзия - это феномен, подобный чуду. Это когда выстраивается то, чего, кажется, не может быть, а оно есть. Когда основное содержание, связанное неразрывно с формой, и всё, что там присутствует, тоже связанное между собой: мысль, чувство, объём, череда совпадений - всё это существует только в таком виде, и это нельзя передать никак иначе. Никакой объём прозы не передаст того, что в маленьком стихотворении. Тогда это - настоящая поэзия. А графоманы просто пишут мысли и чувства в рифму, или занимаются подражательством какому-либо высокому стилю. Но это подражательство - бесчестная работа. Потому что она наподобие воровства, которое происходит из жадности и гордыни: человек очень жаждет успеха, как вон у того парня, воображает, что вполне достоин такой же судьбы, и копирует, как ему кажется, успешные действия тех людей, которые, в его глазах, добились желаемого ими успеха. Весь мир пронизан этим. Этому даже обучают. А они ничего не добивались! Не было никакого "желаемого успеха" - они просто проживали жизнь в настоящий момент, и передавали это максимально честно и глубоко.

Верлибр, пожалуй, больше похож на саму жизнь.
Верлибр, пожалуй, больше похож на саму жизнь.

И, помнишь, мы стояли (и так было не раз), а я говорил: "Смотри, вот настоящая поэзия," - показывая вид за окном, или ещё что-то, а ты соглашалась, я уверен, потому что на самом деле это чувствовала.

Так вот, верлибр обладает всеми этими чудесными качествами поэзии, только в нём нет размера, четкого ритма, и рифмы.

Зачем?

Наверное, он больше похож на жизнь...

Считается, что первыми открыли и стали активно пропагандировать верлибр французские поэты в начале 20 века, если не ошибаюсь (тема Франции ещё будет звучать).

Я думаю, что эта форма возникла, как потребность, как невозможность найти иные средства для выражения поэтического содержания, которое хочется выразить, с одновременным осознанием того факта, что любая попытка загнать его в прокрустово ложе классической поэтической формы, ломает его, убивает в нём самую суть, или же, если не так радикально выражаться, сильно её обедняет. Это как если бы я накидал приблизительный "эскиз" будущего стихотворения без размера, без рифмы, выразив в нём основные мысли, чувства, показал образ, ради которого всё затевалось, создал, зафиксировал некое чудо в слове, чтобы потом пригладить, подрезать, подровнять, то есть сделать классическое стихотворение. Но потом не стал ничего подравнивать, а так всё и оставил - ведь всё уже видно! А начнёшь подравнивать - можешь только всё испортить. Вот это оставшееся - верлибр. И если в нём всё выраженные мысли и образы точны и выражены без лишних слов, то это хороший верлибр.

И вот вчера мы сидели у моего приятеля, который старше меня лет на 10, поэта, музыканта, барда, а в гостях у него был ещё один поэт, можно сказать, великий поэт современности, которому уже под 80, невероятно образованный, эрудированный, в 60-х общавшийся со всеми великими в одних кругах, и обо всём этом говорили.

Дача старая, даже ветхая. Сад заросший, как будто там лет 10 никто не жил. Я когда входил, наступил на край полусгнившего порога, а доска и отвалилась.

Мы беседовали и пили мой чай, который я принёс, с тортом. А я и завёл разговор на тему поэзии и верлибра. И упомянул о тебе. Упомянул следующим образом. Я сказал, что недавно, в разговоре с одним человеком, попытался дать определение поэзии, и вкратце озвучил то, что говорил тебе. Никто, конечно, не догадался, что я говорил о тебе, но я-то знал, что это о тебе, и для меня ты тут же стала присутствовать между нами, и влиять на всё происходящее, в том числе и на моего друга, и на великого поэта, и даже его жену, которая присутствовала здесь же и мало принимала участия в разговоре, и на вкус чая, на атмосферу в этой старой обшарпанной кухне, которая сразу посветлела, и на весь ход разговора. Это и была настоящая поэзия, поэзия жизни - вот это всё происходящее, которое я не знаю как описать, как передать иначе, чем я это делаю сейчас. Может быть, этот текст и есть своего рода верлибр.

Андрей, мой товарищ, привёл пример классического верлибра, который они с друзьями обнаружили когда-то - это Манифест Карла Маркса 1848 года: "Призрак бродит по Европе. Призрак коммунизма..." А Владимир Николаевич, помню, сказал, что в настоящей поэзии всё просто, как в природе, и привёл пример, строку "яблоко упало с ветки": "Вот, - сказал он - в этой строке столько настоящей поэзии, что современным поэтам и не снилось. А современные поэты очень много мудрят."

Так вот. Позавчера я вспомнил один старый французский фильм, 1974 года, Клода Лелюша. Называется "Вся жизнь". Когда-то я его смотрел раза два подряд. Это шедевр мировой кинематографии. Но сложный. Мне хотелось бы, чтобы ты его посмотрела, даже если уже и видела когда-то. Его надо смотреть очень внимательно, может, даже с ручкой и бумагой.

Пересматривая его сегодня (сейчас), и вспомнив вчерашнюю беседу на даче, я вдруг понял, что весь этот фильм - кинематографический верлибр!

В нём очень много настоящей поэзии - поэзии жизни. И мелодия французской речи на заднем плане, которая не заглушается переводом, подчёркивает этот поэтический стержень, проходящий сквозь весь фильм (всю жизнь).

И теперь я смотрю на нашу с тобой историю, как на удивительный верлибр, ещё нигде не написанный, не причёсанный, всклокоченный, но выраженный самой жизнью, в котором много незавершенных концов, возможных продолжений... И он прекрасен в этом состоянии. Но если его начать причёсывать по лекалам, то может получиться графоманская пошлость.

Сколько таких прекрасных мгновений происходит в жизни повсюду вокруг! Как почки на деревьях лопаются по весне, и не удержать их никакой силой, так весь мир наполнен и пронизан этим. Не то, что этого нет, поскольку мы этого не видим, но мы не видим, потому что смотрим сквозь призмы отформатированного ума, подчиненного идеям и правилам.

В поэзии есть такая форма - сонет. И высшим мастерством считается Венок сонетов. В мире каждое событие, каждая точка - верлибр, а Мир - Венок Венков верлибров, написанный Великим Мастером.