 |
|
Как помогло бы нынче его новое крепкое слово. То горькое, как полынь, порою скоморошичье (весёлые люди Руси!) исполненное первозданной радости; бодрящее искрящимся "роскошным холодом" Катуни, зовущее в светлую даль и отзывающееся в русском сердце. Он бы мог как никто другой рассказать и Светослава.
Старший брат, который и пристыдит и заступится, если что. Василь Макарыч, прости за слабые слова, но я от души…
"Поезд с нашими солдатами ушел. И увез песню. Но она еще была слышна – глухо, все слабее.
А на перроне песня вдруг, на самом разгоне, смолкла.
И наступила странная, необычная, общая тишина: увидели немцев.
Только гармонь дяди Вани сделала еще один проигрыш … и тоже смолкла.
– Что? – спросил дядя Ваня.
Ему негромко ответили:
– Немцев ведут.
Немцы стояли вдоль пути… Раздалась негромкая команда по-русски:
– Направо.
Команду повторили по-немецки.
Колонны немцев повернули направо.
– Шагом марш! – скомандовал русский.
По-немецки повторили команду…
Колонна двинулась…
В тишине только слышно было, как тяжело ступают по гравию ноги пленных немцев.
Наши трое – Ерофеич, Вера, Наденька – стояли около дяди Вани.
Смотрели на немцев…
И солдаты тоже смотрели на колонну немцев.
И на их лицах не было горделивой торжественности или злорадства.
Спокойные, простые русские лица… Внимательные, серьезные глаза.
Смотрели солдаты…
Смотрели русские…
Чернобровые…
Молодые…
Не очень молодые…
Смотрел Ерофеич, старый солдат…
Вера, вдова солдатская…
Колонна переходила горбатый мостик – через железную дорогу – и сворачивала на большак.
А сбоку колонны шли наши автоматчики… И вовсе они, автоматчики, не озирались гордо по сторонам, от того, что ведут пленных врагов, а шли тоже медленно, посматривали на колонну… Путь, видно, предстоял длинный.
Было тихо… И только песня, которая уезжала с солдатами, еще была чуть слышна.
И вдруг в тишине перронной прозвучал голос Наденьки:
– Дядя Ваня, пойдем домой.
Дядя Ваня вздрогнул… Нащупал рукой девочку, её лицо… Погладил дрожащей рукой.
– Наденька… Ты как здесь? Ты одна?
– Иван Степаныч, – спокойно, негромко сказал Ерофеич, – правда, пошли-ка домой.
– Ерофеич?..
– Я, Степаныч. Вера вот с нами…
– Здравствуй, Иван Степаныч, – сказала Вера.
– Здравствуй, Вера.
– Пойдемте, – еще раз сказал Ерофеич.
И трое пошли по безлюдному почти перрону.
И вышли на большак.
И остановились, чтобы пропустить хвост колонны…
Колонна прошла…
Замыкающий автоматчик кивнул, здороваясь с нашими…
Наши тоже поздоровались с ним…
У Веры в руке был узелок… Она достала оттуда булку хлеба.
– Наденька, на отдай дядям, – сказала она. – Мне поди-ка еще не разрешат, а тебе ничего не скажут…
Наденька взяла булку хлеба, подошла к колонне близко…
Автоматчик поднял голову, посмотрел на девочку и опять опустил голову.
Надя отдала в колонну хлеб… Хлеб приняли…
И пошли куски по рукам…
Колонна прошла.
Наши, трое, пошли своей дорогой.
И долго их еще было видно.
…А ведь так и случилось, как мечтал наш знакомец, курносый солдатик из вагона с ранеными.
Пришел он домой!
И пришел он поздно вечером…
И возле клуба, правда, как он и говорил, пляшут девушки. И все как одна – на загляденье, все молодые, красивые.
И пляшут они, и поют зазывные частушки…
И наш солдатик постоял-постоял… Поулыбался… потом вытащил из кармана ракетницу…
И шарахнул в темное небо яркий сноп огня …
И свет этот вырвал из тьмы счастливое лицо солдата…
Удивленные, радостно изумленные лица девчат.
– Я ж говорил, что придем, – сказал солдат. – Вот и пришли. Здравствуйте!"
(Иван Степанович. (Сценарий.)
***
"…Егор весь отдался движению. Кончился поселок, выскочили на простор.
– Нет ли у тебя какой музыки? – спросил Егор.
Шофер, молодой парень, достал одной рукой из-за спины транзисторный магнитофон.
– Включи. Крайняя клавиша...
Егор включил какую-то славную музыку. Откинулся головой на сиденье, закрыл глаза. Долго он ждал такого часа. Заждался.
– Рад? – спросил шофер.
– Рад? – очнулся Егор. – Рад... – Он точно на вкус попробовал это словцо. – Видишь ли, малыш, если бы я жил три жизни, я бы одну просидел в тюрьме, другую – отдал тебе, а третью – прожил бы сам, как хочу. Но так
как она у меня всего одна, то сейчас я, конечно, рад. А ты умеешь радоваться? – Егор от полноты чувства мог иногда взбежать повыше – где обитают слова красивые и пустые. – Умеешь, нет?
Шофер пожал плечами, ничего не ответил.
– Э-э, тухлое твое дело, сынок, – не умеешь.
– А чего радоваться-то?
Егор вдруг стал серьезным. Задумался. С ним это бывало – вдруг ни с того ни с сего задумается.
– А? – спросил Егор из каких-то своих мыслей.
– Чего, говорю, шибко радоваться-то? – Шофер был парень трезвый и занудливый.
– Ну, это я, брат, не знаю – чего радоваться, – заговорил Егор, с неохотой возвращаясь из своего далекого далека. – Умеешь – радуйся, не умеешь – сиди так. Тут не спрашивают. Стихи, например, любишь?
Парень опять неопределенно пожал плечами.
– Вот видишь, – с сожалением сказал Егор, – а ты радоваться собрался.
– Я и не собирался радоваться.
– Стихи надо любить, – решительно закруглил Егор этот вялый разговор.
– Слушай, какие стихи бывают. – И Егор начал читать – с пропуском, правда, потому что подзабыл.
...в снежную выбель
Заметалась звенящая жуть.
Здравствуй, ты, моя черная гибель,
Я навстречу тебе выхожу!
Город, город! Ты в схватке жестокой
Окрестил нас как падаль и мразь.
Стынет поле в тоске...
какой-то... Тут подзабыл малость.
Телеграфными столбами давясь...
Тут опять забыл. Дальше:
Пусть для сердца тягуче колко,
Это песня звериных прав!..
...Так охотники травят волка,
Зажимая в тиски облав.
Зверь припал... и из пасмурных недр
Кто-то спустит сейчас курки...
Вдруг прыжок... и двуногого недруга
Раздирают на части клыки.
О, привет тебе, зверь мой любимый!
Ты недаром даешься ножу.
Как и ты – я, отвсюду гонимый,
Средь железных врагов прохожу.
Как и ты – я всегда наготове,
И хоть слышу победный рожок,
Но отпробует вражеской крови
Мой последний, смертельный прыжок.
И пускай я на рыхлую выбель
Упаду и зароюсь в снегу...
Все же песню отмщенья за гибель
Пропоют мне на том берегу.
Егор, сам оглушенный силой слов, некоторое время сидел, стиснув зубы, глядел вперед. И была в его взгляде, сосредоточенном, устремленном вдаль,решимость, точно и сам он бросил прямой вызов кому-то и не страшился ни тогда, ни теперь.
– Как стихи? – спросил Егор.
– Хорошие стихи.
– Хорошие. Как стакан спирту дернул, – сказал Егор. – А ты: не люблю стихи. Молодой еще, надо всем интересоваться. Останови-ка... я своих подружек встретил.
Шофер не понял, каких он подружек встретил, но остановился.
Егор вышел из машины... Вокруг был сплошной березовый лес. И такой это был чистый белый мир на черной еще земле, такое свечение!.. Егор прислонился к березке, огляделся кругом.
– Ну, ты глянь, что делается! – сказал он с тихим восторгом. Повернулся к березке, погладил ее ладонью. – Здорово! Ишь ты какая… Невеста какая. Жениха ждешь? Скоро уж, скоро. – Егор быстро вернулся к машине. Все теперь было понятно. Нужен выход какой-нибудь. И скорее. Немедленно.
– Жми, малыш, на весь костыль. А то у меня сердце сейчас из груди выпрыгнет: надо что-то сделать. Ты спиртного с собой не возишь?
– Откуда!
– Ну, тогда рули. Сколько стоит твой музыкальный ящичек?
– Двести.
– Беру за триста. Он мне понравился".
(Калина красная)
***
"…В один такой вечер мы читали "Вия". Я, сам замирая от страха, читал:
— "Он дико взглянул и протер глаза. Но она, точно, уже не лежит, а сидит в своем гробу. Он отвел глаза свои и опять с ужасом обратил их на гроб. Она встала… идет по церкви с закрытыми глазами, беспрестанно расправляя руки, как бы желая поймать кого-нибудь.
Она идет прямо к нему…"
Первой не выдержала мама.
— Хватит, сынок, не надо больше. Завтра дочитаем.
— Давай, мам…
— Не надо, ну их… Вот завтра дедушку позовем ночевать, и ты нам опять ее всю прочитаешь. Как заглавие-то?
— Гоголь. Но тут разные, а эта — "Вий".
— Господи, Господи… Не надо больше.
Мы долго лежали со светом. Таля уже спала, а мы с мамой не могли заснуть. По правде говоря, я бы и сам не смог читать дальше. Вот так книга! Учительница отметила на листочке, какие читать в сборнике, а эту не отметила. А я почему-то (запретный плод, что ли?) начал именно с "Вия". И вот, пожалуйста: сразу непостижимый, душу сосущий, захватывающий ужас. И сил нет оторваться, и жутко. Хоть бы завтра дедушка не хворал, хоть бы он пришел, курил бы, лежал на лавке, накрывшись тулупом (он не мог спать на кровати под одеялом), хоть бы он… Мы бы… я бы снова стал читать этого "Вия" и дочитал бы до конца.
— Ты не бойся, сынок, спи. Книжка она и есть книжка, выдумано все. Кто он такой, Вий?
— Главный черт. Я давеча в школе маленько с конца урвал.
— Да нету никаких Виев! Выдумывают, окаянные, — ребятишек пужать. Я никогда не слыхала ни про какого Вия. А то у нас старики не знали бы!..
— Так это же давно было! Может, он помер давно.
— Все равно старики все знают. Они от своих отцов слыхали, от дедушек… Тебе же дедушка рассказывает разные истории? — рассказывает. Так и ты будешь своим детишкам, а потом, может, внукам…
Мне смешно от такой необычайной мысли. Мама тоже смеется… Таля спит! Даже не пошевельнулась, пока мы шумно и весело раздевались и залезали на печку.
"Здорово, Вий!" — сказал я про себя и посмотрел вниз, в дальний темный угол.
(Из "Детских лет Ивана Попова")
***
"…Царь проследовал в карету… "Царева карета была весьма искусно сделана, и обтянута красным бархатом. На верху оной было пять глав, из чистого золота сделанных". Одеяние кучеров и вся сбруя были также из бархата.
Поезд тронулся.
Впереди ехал "кроткий духом".
"Был он роста высокого, имел приятный вид. Стан его строен был, взор нежен, тело белое, щеки румяные, волосы белокурые. Он зело дороден".
"Характер его соответствовал сей пригожей наружности. Ревностно приверженный к вере отцов своих, выполнял он от души все правила оной. Нередко, подобно Давиду, вставал ночью и молился до утра".
"Хотя он и был Монарх Самодержавный, но наказывал только по одной необходимости, и то с душевным прискорбием. Щадя жизнь своих подданных, он также никогда не корыстовался имуществом их. Любил помогать несчастным, и даже доставлял пособие ссылаемым в Сибирь. Удаленным в сию дикую страну, ино давал малые пенсионы, дабы они там совсем не пропали.
Волнение умов и внутренние неудовольствия побудили его учредить Тайный Приказ, коего действия были не всегда справедливы; а ужасное СЛОВО и ДЕЛО приводило в трепет самых невинных".
"Окинем теперь светлым взором те мудрые деяния царя Алексея Михайловича, коими он восстановил благосостояние подданных своих и даровал им новую жизнь".
"Против Июня 1662 г. случился в Москве бунт.
Какой-то дворянин прибил в разных частях города к стенам и заборам пасквили, в коих остерегал народ, чтоб он не доверял боярам, ибо они, безбожники, стакнувшись с иноземцами, продадут Москву. Буйная чернь, узнав о сем, кинулась ко двору и произвели бы там изрядные злодеяния, если бы царь и бояре, предваренные о сем восстании, не уехали в село Коломенское.
Отчаянные преступники сии, числом до 10 000, кинулись в село Коломенское, окружили дворец и, требуя по списку бояр, угрожали сему зданию совершенным истреблением, если желание их не будет исполнено".
"Царь Алексей Михайлович, наученный прежде опытами, поступил в сем случае, как Монарху и следовало. Немецкие солдаты и стрельцы телохранительного корпуса явились внезапно на площади и начали действовать так удачно, что 4000 бунтовщиков легло на месте, а большая часть остальных, с предводителем их, были схвачены и закованы.
После сего возвратился царь в Москву и приказал произвести следствие над преступниками. Большая часть из оных приняла достойную казнь, так что 2000 человек были четвертованы, колесованы и повешены. Остальным обрезали уши, означили каленым железом на левой щеке букву "Б" и сослали с семействами в Сибирь. Мальчикам от 12 и до 14 лет обрезали только одно ухо".
"Совершив сии важные действия, для успокоения Отечества нашего необходимо нужные, занялся царь Алексей Михайлович внутренним образованием государства. Издан был новый Полицейский Устав, исполнителем коего определен был князь Македонский".
"Милосердие и человеколюбие были отличительными чертами души царевой…"
***
"Странно гулял Разин: то хмелел скоро, то — сколько ни пил — не пьянел. Только тяжелым становился его внимательный взгляд. Никому не ведомые мысли занимали его; выпив, он отдавался им целиком, и тогда уж совсем никто не мог понять, о чем он думает, чего хочет, кого любит в эту минуту, кого нет. Побаивались его такого, но и уважали тем особенным уважением, каким русские уважают сурового, но справедливого отца или сильного старшего брата: есть кому одернуть, но и пожалеть и заступиться тоже есть кому. Люди чуяли постоянную о себе заботу Разина. Пусть она не видна сразу, пусть Разин — сам человек, разносимый страстями, — пусть сам он не всегда умеет владеть характером, безумствует, съедаемый тоской и болью души, но в глубине этой души есть жалость к людям, и живет-то она, эта душа, и болит-то — в судорожных движениях любви и справедливости, и нету в ней одной только голой гадкой страсти — насытиться человечьим унижением, — нет, эту душу любили. Разина любили; с ним было надежно. Ведь не умереть же страшно, страшно оглянуться — а никого нет, кто встревожился бы за тебя, пожалел бы: всем не до того, все толкаются, рвут куски… Или — примется, умница и силач, выхваляться своими превосходствами, или пойдет упиваться властью, или возлюбит богатство… Много умных и сильных, мало добрых, у кого болит сердце не за себя одного. Разина очень любили."
***
"— На царя, что ли, руку подымешь? Гумаги-то от кого?
— Да мне мать его в душу — кто он! Еслив у его, змея ползучего, только на уме, как захомутать людей да сесть им на загривок, какой он мне к дьяволу царь?! Знать я его не хочу, такого доброго. И бояр его вонючих… тоже не хочу! Нет силы терпеть! Кровососы… Ты гляди, какой они верх на Руси забирают! Какую силу взяли!.. Стон же стоит кругом, грабют хуже нашего. Одними судами да волокитой вконец изведут людей. Да поборами. Хуже татар стали!"
***
— Дай на храмы.
— Шиш! — резко сказал Степан. — Кто в Москве на казаков наушничает?! Кто перед боярами стелится?! Вы, кабаны жирные! Вы рожи наедаете на царских подачках! Сгинь с глаз, жеребец! Лучше свиньям бросить, чем вам отдать! Первые доносить на меня поползете… Небось уж послали, змеи склизкие. Знаю вас, попов… У царя просите. А то — на меня же ему жалитесь и у меня же на храмы просите. Прочь с глаз долой!"
***
"— А для чего церквы? Венчать что ли? Да не все ли равно: пусть станут парой возле ракитового куста, попляшут — вот и повенчались. Я так венчался, а живу же — громом не убило."
***
"— Я — вольный казак… Но куда я деваю свои вольные глаза, чтоб не видеть голодных и раздетых, бездомных… Их на Руси — пруд пруди. Я, можеть, жалость потерял, но совесть-то я не потерял! Не уронил я ее с коня в чистом поле!.. Жалко?! В гробину их!... — Степан побелел, до хруста в пальцах сжал рукоять плетки.
…— А им не жалко!.. Брата Ивана… твари подколодные…— Спазма сдавила Степану горло; на глазах показались слезы. Но он говорил: — Где ж у их-то жалость? Где? Они мне рот землей забили, чтоб я не докричался до её, до ихней жалости. Чтоб у меня даже крик или молитва какая из горла не вышла — не хочут они тревожить свою совесть. Нет уж, оставили живого — пускай на себя и пеняют. Не буду я теперь проклинать зря. И молиться не буду — казнить буду! Иди послушай, чего пришлые про бояр говорят: скоты! Хуже скотов! Только человеческого мяса не едят, а кровь пьют. А попы… Тьфу! Благостники! Скоты!.. Кого же вы тут за кровь-то совестите? Кого-о?!"
(Я пришел дать вам волю)
Напомнил Виктор Волхов
