 |
|
...Он никогда не задумывался о том, что ему, русскому - перерусскому, автомат понадобится для защиты от русских. Ему даже на минуточку не приходила в голову эта мысль, и он не ужаснулся её дикости, необычности. Да, воюют. Армяне с азербайджанцами, ингуши с осетинами. Ну и ещё чёрт-те кто и с кем. Вот и в Афганистане, рядом, который год уже идёт война, и кто за кого - не разберёшь.
Всё тревожнее становилось и здесь, в Курган-Тюбе. Поначалу, когда объявили, что с девяносто четвёртого года все должны уметь читать, писать и говорить по-таджикски, иначе, мол, и с работы попереть могут, особой тревоги у него это не вызвало: те, кто давно живёт в Вахшской долине, как правило, свободно говорят по-таджикски. Нужно будет - и писать научатся, в конце концов буквы почти одни те же. И тревога была поначалу связана совсем не с языком. Сначала он удивился, когда узнал, что разбили памятник на могилах двух ребят, погибших в Афганистане и похороненных ещё пять лет назад. А потом в Кабадиане чуть ли не митинг собрали местные, протестуя против торжественных похорон новых погибших. Говорили, что больше всего шумят гармские переселенцы да мусульмане - ваххабиты. Это его особенно не пугало: с ваххабитами разберутся - сажали же в тюрьму их вожаков, и никакие многолюдные митинги гармцев - переселенцев не помогли. Было это лет десять назад, ещё при Брежневе. Органы справятся, если надо.
Но вдруг стали происходить невиданные вещи: вернувшийся из командировки экспедитор, Гали Мустафакулов, пожаловался, что его в Таджикпотребсоюзе заставили все документы оформлять по-таджикски. И заявку на новые товары написать по-таджикски. Гали хоть и татарин, но язык у них совсем другой, хорошо, что он тоже давно живёт в Курган-Тюбе и худо-бедно - язык знает. Но вот в самом Потребсоюзе, между отделами, где сидят русские и таджики, идёт прямо холодная война. У Гали там много знакомых, - даже вроде одна близкая подруга есть, так она рассказала, что таджики пишут заявления только по-таджикски, а русские (они там, в Душанбе, редко кто знает местный язык), по-русски пишут на уголке отказ: мол, фондов нет, или ещё что, - по обстоятельствам. Поначалу, даже сквозь шевельнувшуюся тревогу, ему стало смешно, как вдруг пошли слухи, что из Душанбе резко увеличился поток отъезжающих русских. Потом -этих людей и по телевизору показывали, и люди прямо говорили (им терять нечего - уже контейнеры сдали): уезжают они потому, что боятся за будущее детей и что вообще русским теперь здесь ничего не светит.
И опять он не придал особого значения этим отъездам и этим объяснениям: мало ли кто личные причины скрывает таким вот способом. Здесь было спокойно, и вообще, ему, практически местному, нечего бояться: его отец и мать работали ещё на Вахшстрое. Отец не вернулся с войны, а мать он похоронил всего несколько лет назад. Она была похоронена здесь, на местном русском кладбище.
Но вообще-то он не из-за матери жил в Курган-Тюбе. После окончания техникума у него была возможность остаться и в Душанбе - строители были нарасхват, тем более - электромонтажники. Но ему было лестно, что отец был одним из создателей Вахшстроя, да не рядовым - был знаком с самим Калижнюком и другими руководителями стройки. Он и читал много о покорении пустыни, и мать, и её знакомые рассказывали много интересного. Например, как своим ходом пришли с Нижнего Пянджа огромные немецкие экскаваторы, как отец вместе с Мирошниченко в короткие сроки построил узкоколейную дорогу. И потом так получилось, что в техникуме директором была жена Мирошниченко. И самого Сергея Зосимовича, красивого статного человека, в прошлом - наркома ирригации, ему довелось видеть на вечере в техникуме. Он даже выступил с небольшой, совсем ненапыщенной речью, и Александр подумал тогда, что и отец, видимо, был вот таким же - умным, деловым, одухотворённым. И уже тогда романтика и родовая честь, которые всегда бродят в молодой груди, определили направление его усилий: только Вахшская долина. Он и в компаниях друзей не раз подчёркивал: кто-то, мол, рвётся в столицу, в Душанбе, а он не может без этих мест, где в тридцатые годы совершал подвиги его отец. К тому же здесь отец встретился и с его матерью - юной комсомолкой, тридцатитысячницей. Так что...
Как-то незаметно образ отца вырос до символа того, героического, времени, и он уже, думая или рассказывая о покорении Вахшской долины, имел в виду только отца, словно тот один, как легендарный Фархад, дал воду иссушённой зноем долине. Как ни странно, такое ощущение помогало жить, а работать - тем более. Он словно чувствовал ответственность перед отцом за свои дела и гордился, что довелось строить и Вахшский азотно-туковый завод, и сам посёлок при заводе - Калининабад, и совсем недавно - настоящую, уже с широкой колеёй, дорогу. Когда строили мост через Вахш у Джиликуля для поездов и автомобилей одновременно, его даже сняли в кино и показали по телевидению, и диктор сказал, что вот, мол, Александр Клюзин - продолжатель традиции отцов. Ему давали грамоты, премии, получил он и прекрасную трёхкомнатную квартиру в самом центре города, прямо рядом с обкомом. И участок его в СМУ вроде бы лучший. И с детьми было всё в порядке: старшая, Света, уехала с мужем на его родину - во Львов, сына во время службы в армии взяли в Москве охранять чуть ли не самого генсека. Ясно, служба важная, если на двоих с приятелем в Москве дали двухкомнатную квартиру, и намекнули: пока. Ясное дело - до женитьбы, и, в общем, жаловаться на жизнь не приходилось. Ему даже казалось, что в Душанбе люди просто чудят, да и не может быть такого, чтобы всё перевели на таджикский язык. Как тогда телевидение из Москвы, которое смотрят все? Да и как все бумажные дела с Москвой, другими республиками? Нет, не верилось. Что-то здесь не так. Наверняка чудят. Или сеют панику.
Как-то в командировке в Душанбе за столом у старого друга, управляющего крупного треста, зашёл разговор о переезде в Россию. Петька, или теперь уже Пётр Фёдорович, сказал спокойно: "Вовремя убраться надо было. Мне, дураку, предлагали после Анголы в Подмосковье место, так побоялся - квартиру дадут не такую, как эта, да и до Москвы - сто с лишним километров". "Неужели так трудно устроиться в России?" - поинтересовался он. "Трудно - не трудно, а не забывай, что нам с тобой по пятьдесят пять. До пенсии - рукой подать. И на новом месте начинать с нуля, это я тебе скажу...". Он и сам понимал, что в пятьдесят пять (хотя он-то был на два года моложе Климова, но в принципе - не такая уж и разница) с нуля действительно начинать сложновато. Мягко говоря.
А тут зашёл сосед и, что называется, попал в струю: он пришёл специально поделиться новостью. Ему самому рассказали, что из соседнего дома вернулся один мужик. Он купил, оказывается, еще летом дом где-то, то ли в Пензенской области, то ли во Владимирской, вернулся сюда, загрузил контейнер и поехал ждать вещи. Приехал - а дом сожгли. Климова сообщение встревожило: "У нас на работе та же самая история. Один мой прораб купил дом в Крыму. Подожгли, пока он к родственникам в Симферополь ездил. Я думал - татары там норов показывают. Но говорили, что где-то в России тоже сожгли дом у переселенцев из Таджикистана".
Пообсуждали. Оказалось, что и сосед слышал про такие случаи, Когда сосед ушёл, Климов сказал: "Не КГБ ли это орудует?" - "Зачем?" - спросил тогда он Петьку. "Да чтобы русские сидели по республикам и не думали ехать на родину... Хотя... Чёрт его знает. И русские теперь - особенно в России - не русские. Одна пьянь и ворьё. Наделали с народом".
В душе он не согласился с такой оценкой, хотя слышал от многих, что пьют в России пo-чёрному. Пьют семьями. И даже дети кое-где пьют. В Азии - дело неслыханное. Но возражать Петьке не стал - не так уж и важно. Лично он никуда ехать не собирается. У них в Кургане - всё тихо, спокойно. Нечего метать икру.
Даже февральские погромы русских и ленинабадцев (говорят, что ленинабадцев били за то, что они - все коммунисты и за дружбу с русскими) впервые он увидел, как из его родного Курган-Тюбе и других районов пошли машины с гармцами и кулябцами помогать своим бить русских в Душанбе.
Первой в семье занервничала жена: "Пойми, они и здесь до нас доберутся! Вот только власть в Душанбе захватят...". Он успокаивал её, хотя слабая тревога шевельнулась в душе. А тут начался массовый отъезд русскоязычных из Душанбе. Друзья в Душанбе называли ему чудовищные пены на контейнеры. Люди стали уезжать в товарных вагонах. Начал сниматься народ и в Кургане. Но не так, чтобы очень.
Но вскоре закрутилось такое... Захватившие власть демократы и их муллы стали делить власть. Гармцы и кулябцы вдруг стали врагами, и кулябцы помирились с ленинабадцами. Он понимал, к чему всё это приведёт: в Вахшской долине часть кишлаков - это гармцы, часть - выходцы из Ферганской долины, узбеки и таджики. Много и кулябцев. У них, на стройке, в Калининабаде, обосновалось немало кулябских семей с начала шестидесятых. Да и колхозы есть, где сплошь - переселенцы из Кулябской зоны. Долина давно стала чуть ли не сплошным городом. И теперь все разговоры о раздорах из-за земли стали выстраиваться у него в сознании в один ряд. Вспомнил, что несколько лет назад таджики избили в немецкой молельне немцев. Странно, но тогда это его особенно не тронуло: не наша, мол, вера. И таджики вроде бы даже за нас, что поколотили этих баптистов. И хотя после этого случая немцы мигом покинули Вахшскую долину, он, как и другие русские, успокаивал сам себя: ну конечно же - в ФРГ жизнь куда лучше. Вот и уехали.
Стрелять в Курган-Тюбе стали неожиданно. Сначала в соседнем районе почему-то вырезали несколько кишлаков, где жили кулябцы. До поздней ночи было слышно, как били пушки и строчили тяжёлые пулемёты. Оказалось, на помощь гармцам – исламистам пришла бронетехника из Душанбе. Курган замер. С часу на час ждали, что резня начнётся и в городе. Она началась, но не в тот же день. Сначала слухи одни хуже других покатились из дома в дом. Говорили, что в Колхозабаде трупами забиты арыки. Даже военные не в силах захоронить всех. Говорили, что убито не менее пятидесяти тысяч человек. Сотни тысяч кулябцев и узбеков разбежались, кто куда. Многие русские семьи в Курган-Тюбe стали спешно готовиться к отъезду. Улетали на самолётах, чтобы договориться с кем-то о переезде, если повезёт - найти работу с жильём, а нет - так купить что-нибудь, или перебиться пока у родственников. "Давай уедем, пока не поздно, - уговаривала жена. – Тут добром всё не кончится". Тогда он впервые спросил её: "Что ты предлагаешь?". Она знала, почему он задал ей этот вопрос: деревня, из которой был родом отец, захирела ещё в тридцатые годы, а после войны исчезла совсем. Его покойная мать была родом из Москвы, но и дураку понятно, что в Москве их никто не ждёт и чёрта с два пропишут, если бы даже и согласились дальние родственники прописать к себе. Родители Иры чёрт знает с каких пор жили в Азии - ещё при царе строили железную дорогу и связей семья с Россией не имела: позже все родственники переселились в Азию и кто умер, кто погиб в войну, кто погиб в лагерях - в общем, остались только её родители, которые жили в Регаре - не туда же ехать!
А через несколько дней он поехал в Калининабад на своей "шестёрке" - надо было договориться на заводе о ремонте второго цеха. У самого Калининабада он увидел на дороге укрепления из железобетонных плит. Для машин оставлен узкий проезд, да и то рядом стоял тяжелый трактор, которым в любой момент можно было перегородить дорогу. Около укреплений ходили около десятка человек с автоматами. Его пропустили - среди тех, кто был на укреплении, он узнал нескольких бывших рабочих на стройке. Уже немолодые мужики. Хотя среди них были и парни, которые, видно, либо недавно отслужили а армии, либо даже прошли "афган". По крайней мере, военная одежда на них была ещё не заношенной.
- Что это у вас там за баррикады на дороге, - спросил он на заводе.
- А ты что, не слышал? - главный, инженер глянул на него строго. -Кулябцы здесь ожидают такой же резни, как и в тех колхозах...
Он знал, что сотни тысяч кулябцев и узбеков покинули пригородные районы. Некоторые кулябцы жили у родственников здесь. Ну, во-первых, в Калининабаде много русских, и их может защитить армия как во время февральских событий, во-вторых - неподалеку стояла небольшая воинская часть. Главное - там были танки.
Совершенно неожиданно он заночевал в Калининабаде: забарахлил мотор, мелочную деталь - прерыватель - пообещали достать завтра прямо с утра. На рассвете он проснулся в номере гостиницы от грохота автоматных очередей. Вышел в коридор и увидел, как одни люди куда-то торопились, другие риторически спрашивали, что случилось, хотя, конечно же, хорошо знали, что случилось - после боёв в соседних районах.
На улице стрельба была куда слышней, и он удивился плотности автоматного огня. У заводоуправления он встретил почти все начальство. Здесь формировались отряды самообороны. Все понимали, что будет, если гармцы ворвутся в город: трупы в кишлаках по сей день собирали военные - мирные жители в основном были убиты, часть бежала в Куляб, часть - сюда, поближе к воинской части.
Со знакомыми из заводоуправления, которых он знал не один год, они сели в "Рафик". "Надо посмотреть, что там происходит", - сказал секретарь парткома.
Под несмолкающий треск автоматных очередей они выскочили на косогор чуть правее посёлка, и он понял, что здесь давно готовились к обороне, предусмотрели возможность прорыва, внезапного нападения и чувствовалось - готовы были стоять насмерть. Да, собственно, другого выбора не было: вверх по Вахшу не уйдёшь - крутое ущелье заполнено водохранилищем Головной ГЭС, через Вахш тысячам людей не переправиться, да и всё равно их догонят, окружат, пройдя по дамбе ГЭС и ниже по Вахшу через мост - для машин - дело получаса. А со стороны долины все пути перекрыты. И если ваххабиты ворвутся в Калининабад в живых не оставят никого: ни детей, ни стариков, ни, тем более, молодёжь…
На косогоре был настоящий наблюдательный пункт. Несколько молодых ребят с автоматами всматривались в грохочущую автоматными очередями предрассветную даль. Один из парней доложил: "Они атаковали ровно в четыре утра. Как Гитлер. Их очень много. Пока наши держатся". По разговорам он понял, что на всех подступах к городу созданы укрепленные точки, все они связаны телефоном. В наиболее опасные точки уже ушли машины с ополченцами. Тем временем по телефону несколько раз звонили из разных мест. Звонили и отсюда, передавая общие сведения. Он понял, что перезваниваются и с воинской частью.
Вскоре место боя стало видно, сначала зыбко, а потом все яснее и яснее, и он не поверил своим глазам: далеко по дороге, сколько видел глаз, стояли тяжёлые грузовики, в основном - КРАЗы. От них группами перебегали люди, а он, глядя на эту, всё проясняющуюся картину, с ужасом понял, что нападающих так много, что они все равно прорвут оборону, не сейчас, так через час, ну - через два. И он невольно оглянулся на высокие горы за спиной - удастся ли взобраться на них, и скрыться там, в горах, от неминуемой страшной смерти.
Стало светлее, и они увидели, что КРАЗы укреплены - перед водительским стеклом наварен стальной лист, наварены и борта. Вот почему во всех хозяйствах и на автобазах несколько дней назад были изъяты все тяжёлые грузовики.
...Теперь было хорошо видно, что нападавшие тоже ждали полного рассвета, чтобы увидеть, кто им противостоит. Видимо, они не ожидали наткнуться на заслон, и теперь готовились к прорыву. Было видно, как тяжёлые грузовики съезжали с дороги, решив прямо по степи прорваться к городу. Часть боевиков тем временем вела огонь из автоматов, заставляя защитников баррикад меньше стрелять.
Было ясно, что прорыв - дело ближайшего получаса. Всё начнется через полчаса. И ему не верилось, что тут будут расстреливать и резать, резать и расстреливать... И, возможно, его отрезанная голова будет валяться вот здесь, где он сейчас стоит. Или вон там... Стало жутковато.
Он даже не понял, откуда вдруг появились танки. Но было ясно по их действиям, что кто-то очень точно оценил обстановку. Он видел, как на огромной скорости два танка прошли прямо по полю, и, развернувшись, с тыла преградили путь грузовикам обратно, в сторону Курган-Тюбе. Два других остановились в поле, развернув свои орудия и пулемёты на нападавших. А ещё два прямо в упор открыли огонь со стороны оборонявшихся кулябцев. Тут же открыли огонь и танки, что стояли в поле. Потом они, поливая перед собой огнём, двинулись на грузовики. И тут же картина боя резко изменилась. Он машинально глянул на часы - было ровно шесть часов утра. Чувство спокойствия, и, стыдно сказать, - даже радости овладели им. "Наши, наши!" - где-то внутри звучало гордо и спасительно. А "враг" бежал. Зажатые с трёх сторон, боевики бросились от машин к единственно свободной зоне - к реке. Тем более, туда шёл спуск, и пули не смогут достать. Теперь, когда бегущие обнаружились в одной массе, он мог прикинуть число нападавших - не меньше тысячи. Они бежали кучками и поодиночке, по два-три человека, и, видимо, целыми отделениями. Было ясно, что последние - хорошо подготовленные люди, не до конца потерявшие голову в этой обстановке. И он представлял, что было бы, если бы у них были гранатомёты. Шесть танков - чистый пустяк. На переподготовке он видел их в действии. Мощная штука, не говоря о ПТУРСах.
И вдруг он сообразил, что танки бьют поверх голов бегущих - никто не падал, хотя бежавшие ещё не понимали, что огонь ведётся не на поражение. И потому одни бросали автоматы сразу, другие бежали с ними почти до самой реки, а третьи бросали их уже у воды. И лишь немногие входили в воду, не бросая оружия, - значит, могли хорошо плавать. Вахш здесь был относительно спокойным, и можно было, проплыв по течению с километр, выйти на берег. Или даже переплыть на ту сторону. Он бы переплыл. Но среди таджиков мало хороших пловцов.
...А танки, теперь уже и те, что перекрыли дорогу на Калининабад, двинулись к реке, время от времени открывая огонь из пулемётов. И тут он увидел, что танки бьют по воде - словно иголки от дождя вскипали маленькие фонтанчики. "Это чтобы не дать уйти на ту сторону", - отметил он про себя. Танки, дойдя до реки, остановились, грозно поводя башенными орудиями. Несколько десятков человек, видимо, совсем не умевших плавать, подняли руки...
Днём он узнал кое-какие детали. Тяжёлых машин, сходу пытавшихся прорваться в Калининабад, было более пятидесяти. Нападавших - не менее тысячи двухсот - столько автоматов было собрано на берегу. Ну, и несколько десятков ушли с оружием. Вот была бы бойня, если бы не танки!
Он ещё раньше позвонил домой, успокоил жену. К вечеру знакомый механик поменял ему стершийся прерыватель, и он, минуя выставленные посты, помчался в Курган. Бронированные КРАЗы ещё стояли на дороге и возле неё, но убитых нигде не было видно. Да, танки с самого начала стреляли поверх голов. Он остановил машину, внимательно посмотрел вдоль кювета и дальше, в поле, надеясь, что вдруг какой-нибудь автомат забыли. Он ещё и сам чётко не осознавал, зачем ему нужен автомат.
В этот вечер они решили, что надо как-то выбираться в Россию. Но куда? Жена потихонечку начала паковать вещи, он дважды смотался в Душанбе, разговаривал с друзьями. Почти все они сидели, как говорится, на чемоданах. Но сомнения были у всех. Где жить? Где работать? Жильё в Душанбе стремительно падало в цене, вырученных денег хватит только на сам переезд. Говорили, что в Воронежской области изба, вросшая по самое окно в землю, стоит под полмиллиона, а в Душанбе за трёхкомнатную квартиру в центре больше трёхсот тысяч не получишь. Это - в столице, а что можно получить за квартиру в таком городе, как Курган-Тюбе? Тысяч сто - не больше. На двадцатитонный контейнер хватит. Со всеми тратами. Цена на них уже поднялась до пятидесяти тысяч. По очереди ждать - запись только на будущий год. Да и в России контейнер надо будет везти неизвестно сколько километров - на небольших станциях нет нужной мощности кранов для разгрузки.
Пока судили - рядили, в Кургане началось такое! Те, первые небольшие перестрелки, сменились настоящими боями. Здесь, в центре, с перекрестка налево и направо далеко были видны улицы. Уже несколько дней они не выходили из дома - стрельба была страшная. Не то, что тогда, после Колхозабада, когда исламисты заняли город - стреляли в основном ночью да по окраинам. Теперь пули летели неизвестно откуда и куда. Жене он вообще запретил подходить к окнам - по ним иногда стреляли. Но сам он украдкой видел: то перебегающих с автоматами людей - через улицы и вообще чёрт их знает куда, - то грузовики с вооружёнными людьми, с ленточками вокруг головы, - скоро они знали - это федаины, слуги аллаха. Смертники, так сказать. Но сначала он увидел одного, судя по всему - разведчика: тот шёл по абсолютно пустой улице (даже собаки куда-то попрятались) каким-то мягким, крадущимся шагом и осматривался по сторонам, держа наготове автомат.
Иногда с грохотом проносились танки, БМП. Кто за кого - не поймёшь. И ещё теплилась надежда, что придут советские войска и восстановят мир и покой, ну СНГ, раз уж СССР отменили. Но вместо советских войск он увидел на улицах афганских моджахедов. Как-то он услыхал автоматные очереди в сквере после относительного затишья, и машинально выглянул в окно. В сквере лежали двое русских ребят. Трое федаинов и два афганца в своих юбочках, курточках и тюрбанах уже вешали автоматы на плечи, поглядывая на бездыханные тела. "Вот глупцы! Понесла их нелёгкая на улицу!", - только успел подумать он, как жена спросила: "Что там?" - "Да так, ничего," - ответил он. К окну подходить не разрешил. Да и сам не задерживался - дадут очередь. А то и в дом ворвутся и положат всех.
Потом один знакомый таджик по секрету сказал ему, что федаины и моджахеды расстреливают молодых русских потому, объяснили ваххабиты этому таджику, что если придут русские войска, то этим молодым дадут автоматы и они будут убивать мусульман.
Хорошо, что жена не понимали таджикского языка. Когда он включал Душанбе, то не мог поверить своим ушам, что говорят представители новой исламо-демократической власти. То показывали гармцев в их кишлаках и здоровенные парни жаловались, как им трудно живётся и журналист комментировал, что, мол, когда таджикский народ живёт в стеснённых условиях, русские имеют на каждого в городе по комнате. Но больше всего его поразила одна девушка - таджичка. Шёл какой-то очередной
антирусский митинг, он заметил, как к микрофону подошла прихрамывающая девушка.
Ему даже стало жалко ее в первое мгновение. Девушка - и такой ужасный недостаток. Но когда она заговорила, в нём что-то надломилось. Она со злом утверждала: "Эти русские ничего не сделали за семьдесят лет. Ничего". Он был потрясён: значит, не построены каналы в Вахшской долине? Не построены новые
города? Тот же Курган. Ну ладно- на его месте хоть кишлак был. А Калининабад? Они его буквально с нуля строили. А сколько ГЭС? Ну ладно, их, Головная. Ничего необычного. А Нурек, Нурек! Мощнейшая ГЭС в мире, уникальная плотина! А железная
дорога - вот ведь совсем недавно широкая колея прошла аж до Явана. А телевидение, по которому она такое вещала? Да вся республика построена руками русских! Ложь лилась таким потоком с экрана телевизора... Он уже не возмущался, когда слышал, как русские танки расстреляли тысячи людей на мосту
через Вахш - женщин и детей. Какая наглость! Не стреляли даже в тех, кто с автоматами в руках прорывался в Калининабад - это он сам видел, или что русские лётчики, мол, в Курган-Тюбе с вертолётов расстреливают, опять же, таджикских женщин и детей.
Откуда они взяли? Тут вообще ни одного вертолета у военных нет. Впрочем, это и не важно. Ясно же, что к чему. Ире не надо рассказывать, И так вся задёргана... Вскоре в Курган-Тюбе ворвались войска Сангака. И снова на пересечении улиц он видел
бои. Фeдаины, надо отдать им должное, стояли насмерть. Но и солдаты Сангака наступали решительно. Кулябцы, одним словом. Крутые ребята. Пришли защищать своих, кулябских. Но на митинге в честь освобождения города от гармцев и федаинов
Сангак скажет, что он защищает все народы и восстановит советскую власть.
Пока шёл бой, в том самом сквере, где расстреляли русских ребят, залегла группа федаинов и моджахедов. Они стреляли прицельно, и бойцам Сангака все никак не удавалось выбить их из сквера.
Вдруг появился БТР. Ведя огонь по ваххабитам и моджахедам, он шёл на них почти на полной скорости. Было видно, когда пули достигали цели. Дернувшись, человек замирал, если это было насмерть, или с удивлением смотрел туда, куда только что
достала пуля. Он все никак не мог оторваться от этого жуткого зрелища и невольно поймал себя на том, как притягательна картина убийства - ведь так и не верилось, что убивают. Метрах в двадцати БТР притормозил и более прицельно стая вести огонь по
обороняющимся. И тогда те бросились бежать, БТР вёл огонь беспрестанно. Он видел (теперь было не опасно смотреть в окно - не до окон было воюющим), как упали ещё трое. Остальные рассеялись кто куда: за строения, за деревья в глубине сквера, скрылись в домах.
Всё смолкло. Вечерело. Автоматные очереди, уханье гранатомётов и стрельба из пушек переместилась к окраине. Из домов никто не выходил. Ему были видны убитые, валявшиеся рядом автоматы. Он хотел прямо сейчас выйти и взять хоть один автомат, но знал - соседи увидят. Убитых было не менее пяти - кустарник мешал
рассмотреть все как следует. Но троих он видел точно, и ещё за кустами виднелись части тел - руки, ноги...
Стемнело. Он сказал жене, что ему надо ненадолго выйти на улицу. "Ты с ума сошёл! Кругом стреляют!" - "Ничего, я на минуточку".Он взял фонарик - хотя светила луна и было не так темно, но на всякий случай взял. Вернее, он даже знал, зачем взял фонарик, потому, что мозг все время покручивал эту операцию. Он вышел из мертвенно-тихого подъезда (соседи, кто бежал в Душанбе прямо
налегке -транспорт давно не работал, кто сидел тихо, как мышки, даже к дверям не подходили - а то дадут очередь, особенно если пришли по наводке, скажем, гармцы к кулябцам или наоборот). Осмотрелся. И быстро перебежал улицу.
Вид убитых в лунном свете был и страшным, и странным. Он понимал, что живых среди них нет, - за целый день даже раненые отползли бы куда подальше. Но на всякий случай он поднял ближайший к нему автомат и положил палец на
спусковой крючок. Но потом включил фонарик. Да, так и есть: за кустами лежало ещё трое. Среди убитых - два моджахеда. Может, те самые, кто вот здесь расстреливал русских ребят? И возмездие, так сказать, свершилось? Он не стал подходить к моджахедам. Возле одного из убитых он увидел подсумок с рожками. Не расстрелянных было два. "За глаза хватит", - отметил он про себя, Взял
оба рожка, и, не вешая автомата на плечо, озираясь, словно хищник, осторожным и скользящим быстрым шагом пересёк улицу, ожидая услышать автоматную очередь. Он сам удивился этой звериности во всём своём существе - страху и гордости за захваченную добычу одновременно, неожиданной пружинистости в теле, той
бдительности, которая охраняет жизнь и готова молниеносно нажать на спусковой крючок автомата, если вдруг, если что...
Потом он долга ругал себя, почему не взял хотя бы ещё один автомат.
Столько пережить, так рисковать - и только один автомат.
Жена удивленно и со страхом воскликнула: "На кой чёрт он тебе! Узнают - посадят!". - "А ты не болтай. Теперь можем на родину ехать" - "Да ты что, сдурел?" - она думала, что он взял автомат отстреливаться от грабителей, если повезут вещи вагоном. Люди говорили, что русских беженцев везде грабят, особенно на
территории Казахстана. Говорили также, что от грабителей можно откупиться деньгами и водкой. Потому она добавила: "Лучше водки побольше возьмем". Он глянул на жену с той странной усмешкой, за которой она всегда легко прочитывала одно и то же: сказала что - то не то... "Ты хоть можешь им пользоваться?", - спросила она его много позже, когда уже успокоилась и он отошел от этой "звериной" взвинченности, осторожности, риска. Её успокоило только то, что он ведь его не украл, а подобрал на улице. Ну, поругают, а в тюрьму за такое не должны посадить. Он, улыбнувшись, сказал ей: "Да мы на всех сборах стреляем из них. И
если хочешь знать - у меня всегда был лучший результат". "Почему?", - опять наивно спросила жена. "Да потому, что я хоть и строитель, но не алкаш. И спортом столько лет занимался - рука не дрожит".
Утром он два запасных рожка спрятал и далеко, и близко - в шифоньер, в карман пальто, а автомат положил за диванные пуфики - чтобы были под рукой, если вдруг в дом начнут ломиться моджахеды. Третий рожок тоже был почти полон - из него
успели дать только одну короткую очередь. Автомат за диванной подушкой как-то успокаивал его: и бои здесь, в Вахшской
долине, когда ополчение Сангака шаг за шагом выдавливало ваххабитов и моджахедов из Вахшской долины в Афганистан, и потом ожесточённые бои уже в самом Узбекистане словно проскакивали мимо его сознания.
Петька нашёл работу для себя и для него в одном из райцентров в России. В восьми километрах от райцентра был посёлок - не посёлок, деревня - не деревня. По словам Петьки, возле одной из деревень в своё время построили кирпичный завод, небольшой, для обслуживания окружающих колхозов. Здесь, ближе к югу, было мало лесов, - здесь строили в основном из кирпича. Позже рядом с кирпичным заводом построили асфальтовый. Но глина иссякла. Да тут и экономические неурядицы подоспели. Первым закрыли кирпичный завод - буквально год назад, теперь закрывают и асфальтовый. Люди уезжают - кто в райцентр, кто в областной город. Имущество кирпичного завода и асфальтового продается всем желающим. Цены - просто смехотворные. Петька сказал, что уже купил контору бывшего асфальтового завода. Это, по существу, дом на четыре комнаты. Чуточку подремонтировать, из одной маленькой комнаты сделать ванную с санузлом - и все в порядке, можно жить. Он понимал, что у Петьки деньги были все-таки - пять лет отпахал в Анголе. Но все это было пока на словах - надо было поехать, посмотреть, прикинуть, что к чему.
...В первую поездку ему всё не давала покоя мысль, как отнесутся к ним местные. И хотя всё складывалось вроде бы хорошо, эта тревога не покидала его. До Москвы долетели самолётом - билеты в Душанбе доставал Петька. Ему, с его связями, это раз плюнуть, самолётом долетели и до областного центра, а от него автобусом
до райцентра и транзитом - до посёлка. Он всё смотрел в окно автобуса, тревожась, что русская нищета и бездорожье начнутся сразу, но дорога - асфальт, и вросших в землю изб пока не было видно. Дорога, вполне приличная, шла куда-то дальше на юг, на
Украину. Вдоль дороги - деревья.
До посёлка доехали за десять минут. Петька говорил: "На машине (он имел в виду собственную машину) до работы здесь - меньше, чем в Душанбе из конца в конец". Конечно, его трест возводил объекты по всему городу, а там из конца в конец - двадцать километров. Но когда они собирались ехать, Петька, перемежая
слова строительным матом, говорил ему: "Ничего, Сашок. Сначала надо зацепиться. Мне-то работу дают. На худой конец возьму тебя рядовым электриком. Но потом раскрутим делом в Жгле (ему нравилось название чисто русского посёлка), не все
рабочие разбегутся и не всегда будет эта хренота (Петь сказал, конечно, немножечко по-другому), начнётся же когда-то подъём. Колхозам, да и тем же фермерам надо будет что-то строить, Приватизируем небольшие площади, будем готовиться потихонечку". И, подумав, добавил: "Для тех те фермеров
можно предусмотреть выпуск каких-нибудь лёгких сборных деревянных конструкций для сараев, курятников - да мало ли для чего".
Поселок, хоть это и был явно не Париж, но тоже вроде не совсем убогий: в центре были вполне приличные каменные дома, асфальт, подобие городских улиц. Сельсовет, магазин. На саму площадь выходил и фасад конторы бывшего кирпичного завода - довольно большого одноэтажного строения. Автобусная остановка
была чуть ли не под окнами купленного Петькой дома. Перед бывшей конторой был широкий палисадник. Они прошли асфальтированной дорожкой к дому. Внутри него немного замусорено и не по-жилому, но ничего. В пустых комнатах
он пытался угадать как встанут тут импортные Петькины гарнитуры. Хотя, если честно сказать, у него тоже был сплошь импорт - румынская "Магнолия", польская стенка. В самой большой комнате - метров на двадцать пять (здесь был кабинет директора) уже шел ремонт: в прошлый приезд Петька нашел маляров и они теперь здесь все освежали.
Наутро начали поиск дома для него. Маляры сразу назвали три адреса - местные же. И даже посоветовали, что лучше смотреть, даже сказали, что будет дешевле. Так оно и оказалось. Дом, каменный, с участком в пятнадцать соток, три комнаты, кухня-коридор, во дворе - банька и сарай, водопровод. Что еще надо? Один недостаток был, с его точки зрения, у дома: он близко стоял к
соседнему. Метров пять. Но стенка - глухая, северная. Так что, по сути, пустяк.
Он даже удивился цене - всего сто тысяч. Петька ему еще в Душанбе сказал: "Не бойся. До ста тысяч я тебе могу сходу открыть бессрочный кредит". Через неделю у него на руках был документ о покупке дома. Да, дом был хорош. И ремонтировать не надо. Разве что побелить. Хозяйка сказала, что дом построен всего десять лет назад, когда завод процветал и рабочим давали кирпич по льготе. "Конечно, по льготе. Иначе шиш бы за такие деньги
продали. Да вот ещё и работать негде - асфальтный закрыли", - подумал он. Хозяйка уезжала к дочери на историческую родину - на Украину. Факт этот совсем не тронул его: не из Азии же уезжает и не из Закавказья, или хотя бы Прибалтики: русские не ограбят до нитки.
Он ночевал в новом доме - хозяйка оставила дореволюционную железную кровать, а матрац и одеялом и подушкой он взял у Петьки - тот много чего завёз за два рейса сюда в тюках и чемоданах.
На следующий день он утром познакомился с несколькими мужиками. Одни не работали из-за отсутствия работы, другие были совсем молодыми пенсионерами, но главное - мужики были. А то ведь он читал в газетах и журналах, смотрел передачи
по телевидению о деревнях из одних старух да двух-трёх древних стариков.
Впрочем, понятно: здесь было два завода, хоть и небольших, но мужикам было дело. И райцентр рядом, и до города рукой подать. Вокруг- земли совхоза и в нём работали некоторые жители посёлка. Он прикинул: в поселке было домов триста, не меньше. Несколько улиц расходились от главной площади в разные стороны. И
ещё боковые были, маленькие.
С мужиками, он знал, надо выпить. Вечером ему с Петром компанию составили трое местных. Стол в доме был. И табуретки. Вообще ему имущества досталось куда больше, чем Петьке. Одним словом - жилой дом, и многие вели, что были на износе - и
не продать, и выбросить жалко, - ещё могли послужить. Так он обнаружил в сарае и коридоре лопаты и тяпки, лом и старенький топор и вполне приличную пилу, которая висела, наверное, без дела со дня смерти хозяина три года назад.
За столом судачили о том, о сём. Его удивило, что мужики почти ничего не знают, что происходит в Таджикистане. Но о беженцах наслышаны и очень. В соседнем совхозе армянам из Баку дали всем коттеджи. Они клялись работать в совхозе, но потом все начали выращивать цветы и возить в Москву, благо до столицы - ночь
поездом. "И дома у них теперь х... заберешь, - заметил один из собеседников. - Им их отдали как беженцам. Восемь коттеджев!" -подвёл он осудительно итог. "Да вон и в Тульской области - у меня там свояк живет - та же самая история. Им там целую улицу из коттеджей отдали. А они все - в Москве на базаре...".
Сквозь дымку лёгкого опьянения (в принципе он никогда не пил, и когда его на стройке в компании укоряли, что, мол, за строитель, который не пьет - он говорил: я же не строитель, а электромонтажник. "Один хрен... Дома без электричества - не дома. Так что на стройке -все строители: и сантехники, и электрики, и газовики". Тогда он отбояривался: ток же бьёт. Надо трезвым всегда быть). Он думал, что зря переживал: мужики хоть и не лезли целоваться, но ясное дело - палить его никто не собирался. И даже чуточку посочувствовали, когда узнали, что там у них было и почему они снялись с насиженных мест. Один даже спросил: "А не утрясётся? Ну, если нажать? Посадить, кого следует?". И он, вспомнив все передачи по местному телевидению, газеты, где всех русских объявляли заложниками, и особенно ту убогую девушку, уверенно сказал: "Там для русских всё кончено. Их - как муравьев, в каждой семье - по пятнадцать-двадцать детей. Жить уже негде, а виноваты мы, русские. Говорят, что мы их хлеб едим и в их квартирах живём...".
Засыпая, он ешь раз подумал, как люди могут раздувать всякие слухи. Вот сегодняшние его гости - соседи ближние и не очень - нормальные мужики. Ну не знают чего-то. Так это и понятно: телевидение умалчивает о трагедии русского народа и
ясно почему. В газетах иногда печатают статьи. Так кто же все газеты читает. И ничего, что они с Петькой здесь только вдвоем. Вон в Новгородскую и Псковскую области люди подались целыми группами. И в Сибирь тоже. Но там же холодно для них, южан. А здесь, говорят, в поле даже арбузы выспевают.
...О том, как он отправлял контейнер, можно было бы написать целую повесть. И опять: даже при Петькиных связях в Душанбе пришлось подогреть кое-кого. Правда, переплатили не в три раза за контейнер, а только по семь тысяч - для оплаты ещё одних, мусульманских таможенников, поставленных следом за
русскими, чтобы золото мешками не вывезли. Или бриллианты. Одним словом - еще раз унизить шмоном, придраться к чему-нибудь: мол, зачем везёшь мешок сахару, хотя сахар - русский. И куплен на русские деньги. Не хлопок же их он везёт. Но всё уже
позади: двумя КАМАЗами везли барахло до Душанбе - это ему почти ничего не стоило - Петька выписал путёвки (или кто-то из его замов), иначе - тысяч двадцать нужно было бы положить. Свою "шестёрку" он тоже загнал вглубь двадцатитонника, предварительно забив её под завязку. Но кое-что самое ценное сервизы, видик и три чемодана с личными вещами решили взять с собой - не дай бог разграбят контейнеры - голым встретишь зиму.
"Шестерку" аккуратно обкладывали -мягкими коробками и тюками, разобранную мебель почти всю в начале контейнера: хрен разберешь, что к чему, если даже откроют контейнер. Набегался с бумагами по контейнерному двору. Какой-то русской суке
вынужден был отдать пять тысяч, чтобы его двадцатитонник отдали именно ему: в хаосе искать правду у прячущихся от людей начальников было бессмысленно. Да и Петька сказал: "Не ищи там никого. Шеф (он назвал фамилию главного контейнерного начальника, кстати, узбека, а не таджика - все, б..., рады погреть руки) появляется на час, потом укатывает в Варзобское ущелье. У них там компания. Уже шипят шашлыки, охлаждены в горной реке коньяки. Их там человек десять из местной узбекской мафии собирается. Я знаю где это. Но нас с тобой туда не пустят. Вернутся они к пяти. И в кабинете не появятся: позвонят с домашнего телефона". "Вот так, - подумал он тогда. Мы пашем, как папа Карло, а они живут совсем по другому. Хрен положили на строительство коммунизма. У них - полный коммунизм". Он просто представил, сколько здесь оседает в день в карманах и сколько получает главный. Ну пусть он поит-кормит еще двух-трёх, кто выше его. Все равно суммы без калькулятора не посчитать. А он за моток провода раз в два-три года, если кому нужно из друзей, испереживается. Хотя провод - давно по отчётам где-то установлен, и запас он, если честно, опять же держал для местных начальников (это он сейчас осознал: строились-то в основном местные, но он как-то не придавая этому значения - никто тогда на нации не обращал внимания, да и семьи у них, что у узбеков, что у таджиков большие, жить-то где-то надо). Контейнер дошел вполне благополучно и всего за две недели. И если у Петьки что-то покорежило и помяло, то у него - ничего. Петькину "Волгу" перегнали двое ребят. И машина пришла - никуда не врезалась, никто не ограбил. А слухов! И стреляют, и взятки берут. А тут - ничего. Ни у него, ни у Петьки. Ребята, что гнали
машину, прямо отсюда подались в Красноармейск, что под Саратовом. Говорили, там несложно устроиться, особенно им - по тридцать пять - опытным механикам. На худой конец могли сесть хоть на трактор, хоть на машину. В общем, не пропадут. Петька сказал, что ребята - отличные. Жаль, он пока не может предложить им жилья. А то бы оставил здесь.
Он кликнул мужиков и они охотно согласились помочь разгрузить контейнер. Носили ящики и узлы, пакеты леса разобранную мебель. И ни одного колкого слова. Только когда обмывали разгрузку, один из мужиков сказал: "До х... у вас барахла. Смотрите, чтобы не грабанули. Собаку бы надо завести". Он улыбнулся: "Не грабанут"! - он помнил об АКМ, с которым прилетел на самолете: в Душанбе не просвечивает чемоданов. Можно и мешок золота увезти.
Через неделю дом было не узнать. Он пока не вышел на работу - и Петька понимал, что Ирина одна ни в жизнь не расставит всего, не соберет мебели, не прибьет, где надо гвоздь для светильников. И хотя после целой недели трудов еще не все вещи нашли свое место, мебель была собрана, ковры повешены - они оба с Ирой любили ковры, особенно им нравился один - гэдээровский. Он был из синтетики, но ни за что не скажешь. Но размеры: 3х4 - он укрывал почти весь пол в большой комнате. Чуть меньший висел над диваном. Но самым красивым был тот, что висел над кроватью в спальне. Им подарил его Петька, когда совсем вернулся из-за границы. Ковер чуть блестел, словно бархатный. Хотя был тоже синтетический. И стоил, как сказал Петька - всего ничего: сто пятьдесят долларов. Комната словно светилась от в меру яркого ковра с в меру крупным рисунком - то ли орнаментом, то ли цветами. Умеют делать, паразиты!
На новоселье были только Петька с женой, да две семьи самых близких соседей. Собственно, это было не то чтобы новоселье, а так - вроде обмыли новое жилье, да угостили самых главных помощников. Уже когда ложились спать, Ира сказала: "Ты не заметил, как не по-доброму смотрела на все жена Алешки Прокукина? Да и сам он что-то вроде подковырок выдавал. Вот, мол, хорошо бежали - столько добра прихватили...". - "Ну, было бы странным, если бы все нас на руках носили", - ответил он жене. "Да нет, ты кое-чего не замечаешь. У меня уже одна соседка спрашивала: что, мы там все, как помещики жили? Я спросила, почему она думает, что мы - помещики. Так она прямо сказала: да у вас вон сколько ковров. Я, мол, такие видела, когда в детстве в няньках у богатеев работала. Ты заметил, что здесь таких, как у нас, нет. Коврики. Или паласы. Все дешевенькое. И если есть палас, то только в большой комнате". "Не придавай значения. Людям всегда свойственно чувство зависти". И, обняв жену, он добавил: "К тому же я у тебя не пил. И премии - каждый квартал. И по итогам года. Помнишь, в восьмидесятом, после окончания работ на АРМЗ, я получил премию чуть ли не на машину? Посчитай, у меня на круг меньше четырехсот не выходило. Так что мы ничего не украли". Он сделал паузу: "А потом, и здесь на металлургическом комбинате, на шахтах вряд ли меньше моего зарабатывали. Пьют сильно. И ковры здесь не в моде". - "Если бы только ковры. Машина у нас - как новенькая. А мебель посмотри. А посуда? Нет, их все раздражает. Я вижу". - "Да у Петьки и мебель получше нашей. И "Волга" - будь здоров - экспортный вариант. И дом - не чета нашему. Один ремонт - посмотри. Он и сантехнику всю выбросил - только шведская будет". Ирина вроде согласилась.
А дальше началось то, что он никак не мог взять в толк. Нахмуренные взгляды соседей нельзя было не заметить. Причину ему открыл отставной военный. Он жил здесь подолгу, в доме умерших родителей. Полковник был непростой - тридцать пять лет прослужил в КГБ. Призвали его из комсомола в тридцать девятом, когда Сталин решил почистить органы после Ежова. Потапыч (так Александр называл про себя отставного полковника) был не обычным кэгэбэшником - много лет работал за границей, занимался журналистикой, хотя на самом деле, как понял Александр, настоящее его дело было разведкой. Причем, "шпионил" он очень странно: сидел в библиотеках, читал газеты и журналы и выуживал из них нужные сведения. Потапыч даже подивился наивности Александра, что тот не знал о таком "шпионстве". "Обычный легальный метод, используемый в разведке", - пояснил он не очень сведущему в таких делах строителю. И в Союзе, после возвращения из-за бугра, был редактором какой-то чекистской газеты в Москве. Так Потапыч сказал ему на днях: "Саша, вы человек сравнительно молодой. Вы особенно не доверяйте местным. И в дом к себе не приваживайте. Нехороший здесь народ... Не все, конечно... Но в основном - нелюдимые. В дом никогда не пригласят". Он удивился: "У них что, праздников не бывает?". Потапыч усмехнулся: "Почему же - бывают. Но приглашают только по им известному принципу... Поживите, присмотритесь. Тут родственники друг с другом зачастую на ножах. У них тут странностей - пруд пруди. Мать родную за стол не посадят, а собутыльника - пожалуйста, первый гость!.. Мне они, например, друг о друге черте что рассказывают". - "Ну, это можно понять - вы же здесь совсем недавно. Да и живете теплое время года. Остальное - в Москве". Потапыч усмехнулся и привел вдруг неожиданный аргумент: "Да вы посмотрите: они кошек в дом пускают раз в неделю - мышей половить. А бедных собак держат на одном хлебе. В лучшем случае дадут миску прокисшего борща... Я тут перестал заходить к одним. Знаете, такая семья, с претензией на интеллигентность. И мне все улыбаются. А Пушка пнуть ногой, когда он ластится, это обычное дело. Словно от мухи отмахнутся... Недобрый народ".
Но у Александра были свои доводы: "Может, вы встречаетесь с такими? Посмотрите, как помогали мне. И как работают на Петра Федоровича". Потапыч опять улыбнулся, и, словно думая еще о чем-то: "Да вы не понимаете некоторых вещей. Во-первых, у вас водка - рекой (откуда Потапыч уже знает об этом? Он ведь три ящика водки взял с собой - ему говорили, что в России - все за пузырь. Вот он и запасся. Но откуда Потапыч знает?) а, во-вторых, к Петру Федоровичу у них отношение - как к начальнику. Они же знают, что ему дали трест. И что он собирается здесь развернуть производство. Начальство на Руси испокон веков чтут. Хотя что они между собой, вернее, про себя говорят о нем - вы не узнаете". - "А к вам они что, тоже плохо относятся?" - "Зачем? Совсем наоборот. Уважают. И даже побаиваются. Для них мое звание - слишком значительно. А потом... Я как-то на рыбалке - еще лет десять назад проговорился, какая рыба водится в реках Америки. Так они меня за Штирлица почитают". Потапыч по-доброму засмеялся над наивностью селян, а потом добавил: "Со мной они даже иногда делятся сокровенными мыслями. А уж чувства - не скрывают. Так что, поверьте, мне - не особенно им доверяйте. И к дому не приваживайте.!".
Он стал внимательнее присматриваться к окружающим и обнаружил многое из того, на что первоначально не обратил никакого внимания. О кошках и собаках просветил Потапыч. Но вот обратил он внимание, что почти во всех дворах есть тот налет небрежности, словно люди устали жить и доверили вещам самим лежать, где им заблагорассудится: заржавленные, неизвестного назначения железки, могли валяться и возле дома, и во дворе, а то и просто на огороде. В свое время многое, видимо, было принесено с кирпичного завода или асфальтного по каким-то своим соображениям, потому, что предназначение некоторых железок он при всем желании угадать не мог. Ну, например, у Лешки на огороде лежал на боку железный короб метра три на три. Зачем он притащил его (явно трактором, за бутылку водки)? Штуковина эта весила не менее двух тонн. Ну что с нею делать? Хранить зерно? Так в нее только по лестнице лазить. И дна нет. Вкопать в землю? Так яму экскаватором надо копать. Может, это и было в замысле у Лешки? Потом узнал у Потапыча - штуковина эта лежит с незапамятных времен - еще родители Потапыча были живы, и он видел ее лет пятнадцать назад. Теперь Лешка постарел - седьмой десяток пошел, и вряд ли будет что с ней делать.
А у Толяна, как здесь звали другого, почти такого же возраста мужика, что и Лешка, в дальнем углу огорода стояло странное сооружение. Что-то напоминающее котел для варки асфальта. Но установлена эта штуковина была на стальном каркасе метров пяти высотой. Оказывается, ставил все это Толяна брат, работавший на заводе, и было это во времена всеобщего увлечения ирригацией и мелиорацией. Оказывается, штука эта - действительно с асфальтового завода. Что-то там в ней держали. Прохудилась. Купили новую. Эту Толян купил за три бутылки водки. Заварили бок уже здесь, прямо на станине. Эту работу трудно было себе даже представить. Никакой англичанин или немец до такого безумства не додумался бы. А тут - на тебе. В глубине огорода нечто вроде стартового комплекса для спутника. Только ракета - квадратноватистая. Как Толян собирался закачивать в нее воду на случай засухи - загадка, так как работы оказались не завершены, а расспрашивать о бывших планах было бессмысленно. Куда только не расходует свою безумную энергию русский человек! Так вот и коммунизм. Затратив на него нечеловеческие силы, бросил, перестал строить. И душа не болит. Словно и не прилагал неистовые усилия десятки лет.
Вскоре он пережил первый крупный деревенский праздник. Гуляли совсем неподалеку от него. Он как раз возвращался от Петьки - надо было обговорить кое-какие дела на понедельник. Возле дома трое мужиков, изрядно подпитые, обсуждали животрепещущие проблемы сильно выпивших людей: кому-то, бля, надо было врезать. Кто-то, мать-перемать, не так себя вел, хозяин, туды его растуды, зря пригласил того, этого - надо было в шею гнать. Все это Александр слышал, подходя к мужикам. В ответ на его приветствие один из них попросил закурить. "Да я не курю", - ответил он. "Слышь, Сань, - обратился тот к одному из стоящих. - Этот беженец до того бедный, что не только не пьет, но и не курит. Да ты тачку свою загони. Хватит не только на сигареты, но и на пузырь". И, тронув одного рукой, он развеселился своей выходке: "Во-о-о-т на такой пузырь, бля, хватит!".
Александр хотел повернуться и идти дальше, как Толян вдруг взял его за рукав куртки: "Да ты, бля, никак обиделся? У нас этого не любят. Точно, Борь?" - он повернулся к одному из компании. Тот утвердительно кивнул головой: "Не любят!..". Александр не знал, как от них отвязаться. Выяснять что-либо было бессмысленно - пьяные же. А с другой - держали его за рукав. И то ли просто держали, чтобы не уходил, то ли задирали. Но тут события стали разворачиваться без его намерений. Тот самый, к которому обратился Толян, вдруг сказал: "Нет закурить - так хоть пузырь поставь. Тоже сгодится", - и ехидно улыбнулся. И тут он допустил, как понял потом, непростительную оплошность: "Да вы же с гулянки. Разве там мало выпили?". И тут злые голоса стали перебивать друг друга: "Это не твое дело, сколько мы выпили", "А, может, мы дома пили, а сюда так пришли", "Может, и мало. Не твоего ума дело. Интеллигент х...". Это было уже слишком. Он дернул рукой так, что один из них понял как сигнал к началу драки. Он замахнулся, чтобы ударить Александра, но тому удалось увернуться. И в этот момент из дома вышла еще одна группа людей. Наверное, на счастье, в ней были и женщины. "Вы чего, мужики!", - крикнула одна. А другая, жена Толяна, вдруг крикнула: "А ну, оставь его, а то я тебе сейчас покажу, идиот проклятый! Как выпьет - так ему дай подраться!". Она решительно рванула его в сторону, крикнув Александру: "Идите!". Он зашагал прочь, а Толян, решительно направляемый женой домой, то ли кричал, то ли бурчал: "Я те, бля, покажу! Ты у меня узнаешь! Понаехали, будете нам свои порядки устраивать!".
О каких порядках говорил Толян, ему было непонятно. Не пить, что ли? Так Петька при необходимости мог и литр засосать. Ему это - что другому бутылку пива выпить. Петька, если по честному, мог хорошо выпить, у строителей не без этого. Но особенно не злоупотреблял.
Ира заметила, что он немного не в себе, но он не стал рассказывать об инциденте. Тем более, что он не завершился героико-романтическим концом: поголовным избиением задир с обязательными нокаутами. Мир кино и книг как утешение дарит такие сцены людям, ибо в жизни все бывает, как правило, по-иному. А ночью ему приснился необычный сон. Через огороды, от дома Толяна, к нему, ломая ограду огорода, вламывалась толпа мужиков. Мелькали знакомые и незнакомые лица. Впереди был Толян. Он высоко поднимал над собой киношный факел и кричал: "Пали, суку! Пали!". Во сне Александр понимал: вот она, реальная угроза, и сейчас они запалят дом. Одни будут держать его с Ирой, пока Толян будет носиться по комнатам и поджигать самое горючее: занавески, скатерть на столе, постели. Мозг лихорадочно выдавал осмысление: "А Петька говорил, здесь все нормально. Хорошо, что взял автомат". Он даже не помнил, как вытащил автомат из шифоньера, только услыхал щелчок замка, когда вставлял рожок. А Толян все бежал и бежал к дому, и толпа зверела и зверела, и он знал, что они свяжут его с Ирой и сожгут вместе с домом. Сгорит все - и ковры, и видик, и стереоаппаратура. И сами сгорят. Выбора не было. И он нажал на спусковой крючок. Из-за криков выстрелов не было слышно. Или это уже совсем новый АКМ - бесшумный? - так мозг во сне оценивал оружие. Но то, что он попал в Толяна - несомненно. И дырки на теле возникали, как на убиваемых в американских видеокартинах - пузырьки от пуль вспучивались наружу, словно пузырьки воды от дождя в лужах. "Черте что: это же у меня от кино!". И ему казалось, что ему только кажется - "от кино", а убивает он Толяна всерьез. И тот действительно рухнул. А толпа остановилась и бросилась врассыпную - кто куда, а он, зная, что они пришли их сжечь, бил и бил по ним из автомата. И опять они падали как в кино: останавливались, когда пули настигали их, вскидывали руки и потом падали картинно, и опять он во сне частично понимал, что люди падают как в американском кино, а не так, как на улицах Курган-Тюбе, когда от удара пули человек сначала дергался в ту же сторону, куда и пуля летела, тем более, если не одна. Он же видел, как падали под огнем БТРов. А тут люди падали, а потом пропадали, словно испарялись, и не было на том месте Толяна, в которого он вогнал пуль пять - не меньше. "Куда же эта тварь делась?" - подумал он. И бросился во двор, посмотреть за угол, добить Толяна, потому, что тот отомстит, сожжет их с Ирой заживо. Добить. Обязательно добить!". Но Толяна нигде не было. Не было и других мужиков. Всё словно изменилось. Он уже видел огромное поле и холм за ним, лес и перелески, и по краю оврага, по полю, по холмам вилась - струилась нескончаемая процессия, она была узкой и бесконечной, люди несли и несли гробы, и он как-то равнодушно удивился про себя: уже хоронят? Неужели это я всех убил? Всего один рожок... И в Толяна вогнал не меньше пяти пуль. А гробов было куда больше, чем тридцать: словно пули, даже не попав в кого-нибудь в огороде, залетали в дома по пути своего полета и убивали людей там, или на улице за домами, если в доме не находили своей жертвы, или в поле, или даже за полем, летели до тех пор, пока не убивали. И уже не казалось странным, что гробы с людьми все струились-вились, куда-то влево, где угадывалась церковь: ну конечно, церковь - вон и колокольный звон. И кладбище возле церкви. И догадывался, и не понимал, что похоронить такое количество народу просто немыслимо. Ему захотелось посмотреть, куда это уходит нескончаемая процессия, но понимал, что добежать до головы колонны он не сможет, да и идти с процессией - долго очень. И вот он уже летит над странной колонной, хочет заглянуть вперед, но почему-то не может, только видит, как покойники целятся в него из автоматов, и его не очень беспокоит, что его убьют, а что упадет он на землю и тогда убьется, что нужно маневрировать, чтобы не попали, но Толян кричит: все равно, бля, не уйдешь! И - со злобой поднимает автомат, но стреляет не из гроба, а из-за скирды в дальнем конце огорода, - скирда стоит уже два года у хозяйки (может, нам с Ирой корову купить - подумал он в этой нелепой ситуации. - У хозяйки же совсем недавно корова была). И уже Ира выскочила из дома и закричала: "Не связывайся ты с ним!" - это как будто он в Толяна целился из-за скирды, а не наоборот. Вот бы и надо Толяну кричать. Он и хотел сказать об этом Ире, да вспомнил, что Толяна уже прикончил. Наверняка прикончил. Пуль пять. Не меньше. Это кто-то другой за скирдой. Вроде и не Толян уже. "Только во сне такое может быть". Но эта мысль, из другого, здравого мира, только тенью мелькнула в мозгу, и снова все смешалось, и перед ним неслась какая-то мутная река, прямо на него, и он не знал, как преодолеть эти волны, хотя хорошо плавал (на Вахше вырос), да это и есть, наверное, Вахш. Как в весенний паводок. Только вода на вид, вроде, теплая. Или потому кажется теплой, что он - спит. И от желания преодолеть бурные воды, он проснулся.
"Приснится же такое. Черте что", - удивился он. Александр вышел из спальни, вошел в зал и глянул в окно, туда, в дальний конец огорода. Нет, скирда на месте. Было уже светло, хотя часы показывали только половину шестого. "Вот что значит, Россия. У нас ("было у нас" - подумалось одновременно) в это время только полоска зари видна, если, конечно, ты где-нибудь за городом. На рыбалке, например. А в городе и этого не увидишь". Потом вернулся в спальню, приоткрыл шифоньер, пролез рукой в дальний левый угол, где на специально прикрепленном крючке висел АКМ. Автомат был на месте. Гладкое деревянное ложе и холод стали рождали необычное чувство уверенности, силы, спокойствия. Рожок предусмотрительно был рядом, в кармане пальто. Так Толяну не из чего стрелять. Хотя все это, видимо, чепуха. Нервы и ночные фантазии".
После неприятной сцены во время гулянки он совсем не видел ни Толяна, ни других мужиков: с работы приезжал на машине, въезжал к себе и в основном занимался мелкими домашними делами. Но в субботу к нему зашел Потапыч. Поговорили о том, о сем. "Что это у вас вышло с мужиками?", - спросил Потапыч. Александр объяснил, что мужики сами прицепились к нему. Он их не трогал. Да и трогать не собирается. В конце концов ему с ними делить нечего. И детей не крестить. Выросли дети. "Все равно как-то надо сгладить все это, - сказал Потапыч. - Черт знает, что им взбредет в голову. Народ здесь почти сплошь пьющий. А по пьяни они, знаете, неизвестно что могут выкинуть... Тем более уже и моей жене сказали, что, мол, эти беженцы - почище нас живут". Потапыч усмехнулся: "Это они в моей московской квартире не были. А то ошалелы бы от некоторых вещей в моем доме". "От каких?" - "Да от тех же африканских масок. Тем более - от шкуры настоящего леопарда".
... В воскресенье, уже ближе к вечеру, он услышал возле дома возбужденные голоса. Он выглянул в окно. Возле его дома Толян и еще два-три мужика (только одного из них он видел тогда, в компании), явно говорили о нем. "Буржуй х... Я ему, бля, рога посшибаю!" (это Толян). "Да чё рога! Бульдозером наехать невзначай ему на дом!" (это тот, что был тогда с Толяном, эдакий шестидесятилетний подросток с длинной шеей). "Идиоты, - подумал он. - Дом каменный. И не просто его снести их "петушком", - разве что только зазубрины останутся на высоком фундаменте". Но слушать их было неприятно. И он решил захлопнуть форточку. И, уже закрывая ее, он услышал последнюю фразу. Они, видимо, тоже поняли, что бульдозером тут ничего не сделаешь, и кто- то высказал мысль ("Пьяные, пьяные, а соображают!"). "Так спалить в ...". И хотя он закрыл форточку, голоса доносились в дом, кто-то из компании даже рвался пойти к нему домой и "поговорить сейчас же", но его удержали, видно, понимали, что дома можно и обухом топора получить по башке. Или ломом. И ничего не будет - пьяный же ворвался в дом!
Александр прошел в спальню: хорошо, что Ира возилась на кухне - она выходит окнами во двор, через все комнаты надо идти, так что ей не слышен этот концерт на улице, - открыл шифоньер, достал АКМ, вставил рожок, проверил затвор и снова повесил автомат на место. Стало спокойно, хотя он понимал, что никто не будет врываться в дом. Но недавний сон и ругань под окном понудили его подержать в руках АКМ. Он чувствовал, знал, что после этого ему будет спокойнее. Так оно и оказалось. "Разрешили бы всем носить оружие. Сколько нервов бы люди сберегли!", - подумал он.
Минут через пятнадцать - двадцать, когда уже стихли голоса и он стал забывать за телевизором пьяную компанию, как вдруг в зал вбежала Ира: "Ты глянь во двор! Стог горит!".
Стог, наверное в полмашины сена, сильно дымил, пламя пыталось пробиться изнутри (это потом он увидел, что в стог плеснули из старого гнутого ведра - его выбросили рядом, потому, что, видимо, по пьяной лавочке так поджигали, что и стоящее поблизости ведро вспыхнуло), языки пламени то выскакивали из дыма, то вдруг исчезали совсем. А за забором, у перекрестка перпендикулярной улицы, как раз там, где его зацепила пьяная компания неделю назад, стояли те, кто минут двадцать - тридцать назад матерились под его окном. Иногда они посматривали в сторону огня, и по их жестам угадывалось: как, мол, разгорается.
Он вышел из дома, дошел до стога. Огонь уже веселее играл по стогу. Тушить было бессмысленно: до воды слишком далеко. Из дома, с подкачки, много не наносишь. Разгребать сено - только прибавить огню силу. Да и жарко подходить.
А компания как будто ждала, когда он выйдет. Они, словно стая хищников, приблизились к нему. Злое и неотвратимое было в их лицах. Разорвут. Сожгут в огне. Но они остановились на улице. И Толян спросил ехидно, словно это не их рук было дело (а действительно, поди - докажи!): "Что, подожгли? Как горит! Во, бля!". А другой, подыгрывая Толяну, ерничал: "Да это молния ударила в стог!". (Издеваются, мерзавцы. Уже с неделю стояла абсолютно ясная погода). "Толян, слышь! Хорошо, что не в дом. Во горело бы, а?". - "А может, еще и вдарит? Эй, ты! (это к Александру): у тебя громоотвод есть?".
Промолчать бы ему, но как часто провокаторы точно знают, что зацепят! Вот и он не сдержался, ляпнул: "Есть. С прикладом". - "Ты смотри, бля, да он нам ружьем угрожает! Вот сука!". Это один. И другой: "Да мы тебя сейчас вместе с ружьем ...".
И, ломая слабое ограждение, дружно полезли в огород. Александр повернулся и быстрым шагом пошел к дому. Оглянувшись, он увидел, что одни торопились за ним, другие, увидев оставившего, как им представлялось, место сражения, противника, довольствовались его бегством и с неохотой следовали за Толяном и тем самым, сильно переросшим подростком.
Он захлопнул двери почти перед самым их носом. Ира с ужасом наблюдала происходящее. Двери сломать сложно, тем более, они открывались наружу и сделаны были на совесть, из дуба, не то, что древесностружечные двери в панельных городских домах. И Толян понимал, что двери ни открыть, ни выбить. Нужен или топор, или лом. И, конечно, понимал, что хозяин может и пальнуть из ружья, если что. Теперь дураков нет - при самообороне и стрелять можно. Поэтому он и его единомышленники ограничились отборным матом, перемежая его призывами: "Ну, выходи со своим ружьем! Стреляй, курва!", "Мы тебе покажем, как бороться за советскую власть!", "А ну, давай! А то сгоришь сейчас со своим ружьем, как твое сено!".
В высокое окно Александру было видно, как напарник Толяна начал наматывать на палку тряпку и как пытался потом просунуть намотанное в бензобак его машины. "А ведь подожгут!", - мелькнуло в голове. Он бросился к шифоньеру и выхватил автомат. Он твердо решил: как только начнут поджигать веранду (очень удобно, с нее начнут - она вся из дерева), он покажет им, что почем. У него давно была готова версия и об автомате. Мол, только вчера нашел в лесополосе и собирался отвезти в милицию. Ничего не будет, думал он. И почти не думал о том, что вызрело в подсознании, давило, щемило, не давало покоя: это что же! Там нам проламывали головы нунчаками, врывались в квартиры и избивали до смерти, там мы не могли ответить на огонь по нам, там нас не считали за людей, убивали не только нас, - убивали наше прошлое, уничтожали даже могилы наших родителей, положивших жизнь на какой-нибудь "великий" народ. И еще на Родине нас будут преследовать! Нет уж, не пройдет! Здесь мы - на своей земле и сумеем отстоять себя, если правительству до нас нет никакого дела!
Ира, словно оцепенев, наблюдала за его действиями. Потом крикнула: "Саша! Что ты! Посадят же!" - "Не посадят. За такое дерьмо - не посадят. Они же сожгут нас живьем!".
И он мгновенно превратился в того, что шел первым под его окнами с автоматом в Курган-Тюбе: тело словно стало другим, легче, упруже. Другим стал шаг, другими стали глаза. И автомат повис вправо, в чуть отставленной руке, в секунду готовый взлететь вверх и тут же ударить туда, в живое, чтобы сразу насмерть. Только насмерть. Это настойчиво и стремительно неслось в голове, пока он сделал два последних шага к окну.
"Мишка! Ты что, о....л? Ты что это в чужую машину полез? А ты, Анатолий, что смотришь? А ну пошли вон со двора, пока хозяин не пришел и не накостылял вам по шее! Да вы что, вмазали лишнего?".
Это сосед, шедший мимо, увидел компанию и усек, что происходит что-то неладное. Он хоть и не выказывал особой дружбы Александру с Ирой, но был ровен в общении. И почти не пил. И был в большом авторитете, так как работал до пенсии в милиции и связи у него там остались большие. И пространство вокруг он просекал по привычке. Александр увидел как сразу спала петушиность и с Толяна, и с его дружка. Мишка бросил палку, а тряпку с нее почему-то сунул в карман. Оба они вышли через ворота на улицу, так что соседу поначалу и не видно было, что сгорело сено. Дым ведь - это и листья, и трава могут гореть.
Минут через десять пришел Потапыч. "Что здесь произошло?", - он видел, что хозяева, особенно Ира, еще не отошли от пережитого. Выслушав все, Потапыч успокоил: "Да нет, дом они не подожгли бы" - "Почему? Им по пьяной лавочке все равно. Войдут в кураж - не остановишь". Александр оправдывал и себя, что не только достал автомат и вставил рожок, а верил, верил! - что откроет по ним огонь и только на поражение. Словно хотел увидеть ту картину, из сна, как будут взбухать фонтанчики на Толяне, на Лешке и том, гусеподобном, Мишке, хотя понимал, что никаких "фонтанчиков" при некиношном убийстве не бывает. Все выглядит проще, страшнее, смертнее. "Да не войдут. Они же понимают, что загорится и дом соседа: крыша в крышу же стоят дома. А это - точная крышка. Он же для них авторитет, власть, хотя уже и на пенсии". "А что, если бы мой дом подожгли - не "крышка"? (Про себя он подумал, что до суда дело бы, конечно, не дошло. Он им поджег бы! Мало что там выделывали с русскими, еще и здесь не хватало!)".
Потапыч, не понимая, о какой крышке подумал Александр, пожал плечами: "Так твоя "крышка" совсем другая. Она - словно далеко. Когда -а -а еще будет! А тут они чувствуют закон прямо сию секунду. Словно Сергей Иванович тут же, немедленно и на всю жизнь посадит их в тюрьму. Или даже хуже".
Александр подумал и согласился внутренне с доводами Потапыча. Все таки непонятное это явление - русский человек: даже прошлую власть уважают. И при Потапыче они не стали бы за ним гоняться, ни, тем более, скирду поджигать.
"Черт с ними", - почему то простил он их. Лучше меньше видеться с ними. На работу и с работы. Хотя, честно говоря, в городе было бы легче. Кто там знает, беженец ты или нет и какие у тебя ковры. Но он знал, что русских в городах никто не ждет. Квартиру там даже Петька не осилил бы купить. А так - поживи с семьей за сто тысяч в месяц. "Загоняют, твари, в деревни. Как будто мы - крестьяне". Но дальше на эту тему он думать не стал: они давно знали все о проданных и преданных русских, жевали-пережевали эту тему. И не было смысла еще раз повторять себе известное или тем более - убеждать себя. Он только подумал, что вместе с Толяном он бы, не моргнув глазом, всадил бы очередь еще кое в кого. Жаль, во дворе их не было.
