Публицистика
29 ОКТ. 2012 | 18:31
Особое мнение шестой терапии

У нынешнего октября стойко держалась повышенная температура неясного генеза. А в корпусах и вовсе дышать было нечем. Бедная гемоглобином кровь едва прокормила мое сознание остатками кислорода, чтобы тело успело плюхнуться на жесткую койку, частично прикрытую белой материей.

Я закрыл глаза, но внутренним зрением видел ужасный дырокол, который сделал аккуратное отверстие в моей грудине, видел, как в меня погружается длинная игла и - хлюп-хлюп - высасывает костный мозг. Игла, казалось, была такой длинной, что проникла в самое сердце. Мы так не договаривались. Я, молча, но в недвусмысленном протесте, засучил ногами.

- Может, ему окошко приоткрыть?

Тонкие, розовые и почти прозрачные в солнечных лучах девичьи руки приподняли мне веки, но я упрямо их снова закрыл. И вам советую: суют ли вам, скажем, зонд в рот или с другой стороны, делают ли пункцию или ломают носовую перегородку – не надо смотреть на инструменты. Это вызывает лишнее томление, к тому же ваша фантазия и так с легкостью нарисует самые хитроумные пыточные приспособления. Хорошо бы фантазию вообще как-то блокировать. Потому что больница – это место для людей без фантазии. Врачи не знают, что ваше тело – вместилище бессмертной души и видят в нем лишь сердце, легкие и прямую кишку. Пациенты, особенно со стажем, давно смирились с ролью биоматериала и с равнодушием зомби отдают на растерзание чресло за чреслом и не закрывают за собой двери в кабинки туалетов.

Мир без фантазии, юмора и романтики. Базаровские лаборатории нетургеневского происхождения.

- Ну, с чего все началось? – Спросил лечащий врач по имени Бета, которую я для лучшего запоминания про себя окрестил Большой Бертой.

- Вам с какого момента рассказывать? – Я слышал этот вопрос уже в сотый раз…

- Сначала.

- Ну… вначале было Слово, - потупившись, начал я, сделал паузу и взглянул на Большую Берту.

- Так, – приготовилась слушать она.

А потом я от нечего делать прочитал всего Владимира Чивилихина. В какой-то скучной газетной заметке про озеленение советских городов вычитал удивительный факт. Ни с того, ни с сего, автор, будто распираемый непреодолимым желанием поделиться с миром потрясающей новостью, наперекосяк размеренному повествованию о наших достижениях и кое-каких недостатках, взял, да и залепил: оказывается, градусник придумал вовсе не Андерс Цельсий, а Карл Линней. А буква "С" тоже означает не "по Цельсию", а – от нерусского слова "стодольный", ибо таковым правильный градусник и является.

Я тут же приступил к изучению вопроса. Знаменитого писателя, похоже, ввели в некоторое заблуждение озеленители за банкетом, но Линней действительно внес в изобретение Цельсия последний штришок, перевернув шкалу и придав ныне привычному градуснику законченный и логичный для всех вид. Тем не менее, я заполучил, как мне показалось, неоценимые знания, и стал подыскивать удобный момент, дабы обрушить всю мощь своих познаний на ничего не подозревающих сестричек.

Жертву я выбрал сердцем – из числа самых симпатичных. Дождался, когда она принесет мне "вечерний градусник" (температуру в больнице меряют вечером и утром) и как бы между делом, брезгливо повертев в руках запечатанную в колбочке ртутную нить, задумчиво произнес:

- А ведь вы, наверное, думаете, что градусник придумал Цельсий?..

Медсестра метнула на меня испуганный взгляд и хлопнула дверью. Больше я ее в нашем корпусе не видел.

Довольно быстро я понял, что во всей шестой терапии воспринять новость о градуснике может только один человек. Привезенный с полей в полукоматозном состоянии Коля-дачник мгновенно оклемался и больше не упускал возможности вступать в любой разговор:

- Да вот я четвертого... Нет, пятого… Как бы не соврать… Да, пятого! Вот энтим градусником померил – под сорок, ты понимаешь? Показываю, мол, вон у меня что! А мне – "Ляг, полежи"! Нет, ты вишь, какое отношение?!!

Шестая терапия располагалась почему-то не на шестом, как сделал бы Линней, а на седьмом этаже, как-то слегка по Цельсию. По ночам я раздвигал шторы. Прямо напротив больницы из микросхемы города вырастала фантастическая свеча элитной многоэтажки. Когда Коля-дачник испытал в пустом стакане портативный советский кипятильник и на этаже вырубился свет, новостройка освещала половину нашего отделения. Ее мягкий, чуть мерцающий свет, загадочный, как от межгалактического корабля, каждую ночь отгонял от моей кровати барабашек и больничные кошмары.

- Вот ведь понастроили, брахмапутры, - ругался за спиной Коля-дачник. – Они-то наше электричество и крадут! А электричество чье? Прально! Народное! Нет, ты вишь, какое отношение! Помню, в шейсят седьмом… Нет… Как бы не соврать… В шейсят девятом…

Но Колю повинтили пожарные, и он не успел договорить. Коля-дачник вообще был самым несчастным человеком на свете: его ни разу в жизни никто не дослушал до конца.

Для Большой Берты я был загадочен, как октябрь на дворе. Из меня без всяких видимых причин исчезал гемоглобин и постоянно держалась температура выше нормы. Я не умирал и не выздоравливал.

- Может, он просто замудохался? – Предположил мой сосед по палате, наркоман Леха, лечившийся от воспаления легких.

Как ни удивительно, но время показало, что небритый Леха, взглянув на меня одним опухшим глазом, с гениальной прозорливостью доктора Хауса попал в десятку. Но тогда ему, конечно же, никто не поверил.

- Мы вас будем изучать, - очень серьезно сказала Большая Берта и прожгла угольками своих восточных глаз во мне лишние две дырочки.

Потянулись тяжелые клинические будни. Меня изучали всеми исправными в больнице приборами, меня смотрели самые лучшие врачи (еще круче Большой Берты), история болезни грозила вырасти до многотомника. Я терпеливо ждал того яркого и, наконец, морозного утра, когда обессиленные эскулапы пропишут мне витамины и отпустят на свободу.

А пока в шестой терапии присматривались к новичкам. Меня как-то сразу проигнорировали, не сочтя достойным ни жалости, ни подходящим для гореизливаний. Зато за пятерых обращала на себя внимание 84-летняя Ирка Две Слезы. Маленькая, смонтированная воедино с алюминиевыми ходунками, она транспортировалась в столовую и начинала жалобно голосить. То заправляя в прическу, то выпрастывая две жидкие седые косички, она рассказывала о том, как жесток мир и как ее все бросили, о том, как занял ее место за столом какой-то жлоб, как ей вчера недолили супа, а две недели назад дали самую маленькую грушу. В результате Ирку Две Слезы усаживали, куда ей хотелось, накладывали по несколько порций, а уж яблок, бананов и груш складывали про запас в специально привязанный к ходункам пакетик.

- Компост ходячий, - зло косился на нее Леха, когда заканчивались его специальные наркоманские таблетки. Когда же с таблетками был порядок, он переставал замечать окружающих в принципе и наслаждался обществом своего альтер эго.

Был в шестой терапии и свой Наполеон. Его так никто не называл, но удивительная внешняя схожесть с французским императором просто резала глаза. Наполеон обычно ходил, потупившись, туда-сюда по коридору и изредка бросал на окружающих загадочных русских слегка испуганный и полный недоумения взгляд. Иногда у него звонил телефон, и Бонапарт осторожно подносил, не прикладывая, аппарат к уху и слушал. Я не помню, чтобы он в телефон что-то отвечал. Из соображений секретности, должно быть.

Надо отдать должное шестой терапии – здесь было по-старомодному тихо. Старики помладше вечерами становились воинами-афганцами и рассказывали, как тормозили из Пакистана героиновые караваны и штурмовали дворец Амина. Старики постарше забывали, как всю жизнь подсиживали, закладывали, жили одной мечтой о квартире и благодаря всему своему гнусному образу существования сохранили такое прекрасное здоровье. Теперь они походили на интеллигентов позапрошлого века, но благородство к ним не липло. А Леха их вообще считал недобитками.

- Молодой человек, в ваши годы я не оставлял хлеб на тарелке…

- Ага, сука, икру прямо ложкой ел, без хлеба.

- Кто ж вас воспитал-то таких…

- Вы, дедуля, вы.

Я Леху понимал. У этого старого перца хоть квартира от прошлой жизни осталась. А Лехе чего ждать от жизни и автосервиса, в котором он умудрялся работать на пару со своим альтер эго? Зыбкая временность бесплатной больничной каши и пугающая пустота впереди обращала взоры обитателей шестой терапии куда-то вовне, где они искали объяснение своему незавидному положению. Но из окошек кроме морга и церкви с одной стороны и элитной многоэтажки с другой ничего не было видно. Конечно, приятней было смотреть на многоэтажку. Даже Большая Берта иногда останавливала на ней угольки своих глаз и как бы прикидывала, на каком этаже этого супер-дома ей полагалось бы по справедливости жить.

- А ты прикинь, что в этой херне на самом деле никого нет, - выдал как-то Леха. – Ну, вот его построили, а квартиры там купить ни у кого бабок нет. Ну и что, что свет горит! Его специально зажигают, чтобы никто не догадался. Обман это все, обман!

- Да у них денег тыщи! – Возник как всегда невпопад Коля-дачник. – Нет, вру… Мильоны! В ём, в одном таком доме, один мильонер может жить, а семья ево в другом городе. Нет, ты вишь, какое отношение?!!

- Кто ж ему пыль вытирает, - вставила сестричка с "вечерними градусниками".

- Кому? – Сбился с понталыка Коля-дачник.

- Мильонеру твоему. Дом-то вон какой, это ж сколько пылищи!

- Тьфу ты, дура! Да у них денег столько, что они все купят!

- А пыль-то, пыль куда денется?

- Не бывает у них пыли! Вишь, какое отношение!!!

- Алет! Алет! Алет! – Донесся рев из соседней палаты.

Это самый громкий пациент шестой терапии, несмотря на свой лексикон, состоящий всего из одного слова. Инсультник, огромный, волосатый, с большими ушами, он был похож на мультипликационного огра и из одежды признавал только семейные трусы. В запале орал свое "Алет!" во всю глотку и не успокаивался, пока его не отведут в туалет. Если же сестры были заняты, а соседи по палате жестко игнорировали, огр тихой татью самостоятельно пробирался в сортир и орал "Алет!" уже из кабинки, чем немало пугал прятавшихся в туалете курильщиков. Чтобы гарантированно и надолго привлечь к себе внимание, этот персонаж гадил мимо унитаза, умудряясь заляпать даже стены.

Вопреки моим ожиданиям, к огру относились толерантно. Видимо, потому, что по большому счету он не делал ничего такого, чего бы не делали все.

Дивным разнообразием политических взглядов, интеллектуальных потенциалов и житейских предпочтений шестая терапия походила на Государственную Думу 17-го года. Но философские поиски источника общих бед и фатальной несправедливости бытия неизменно приводили к общей мысли - о существовании Их. Они, чьи имена не назывались, обокрали простых людей и захапали себе все богатства. Скоро даже воду из крана и, что также вполне возможно, воздух с улицы украдут, запакуют в пластиковые пакетики и будут продавать за доллары. А когда у простых людей кончатся последние гробовые, Они заберут все деньги, все пакетики с нефтью, газом, водой и воздухом и улетят…

- На Марс! – Вдруг жалобно пискнула Ирка Две Слезы.

Версия была настолько неожиданной, что в столовой, где по обыкновению вяло обсуждали этот вопрос, стало тихо и даже как-то тревожно.

- Да! У них там база, - захныкала Ирка Две Слезы, - по телевизору показывали…

- Помню, в писят четвертом… Нет, вру… В писят седьмом… Да, в писят седьмом, - начал было Коля-дачник, но даже он, возможно, впервые в своей долгой жизни снизил голос до "рianissimo" и самостоятельно замолчал.

В дверях показался Наполеон, исподлобья оглядел замершую публику, нервно покрутил на рубахе пуговицу, оторвал ее, в глубоком раздумье перевел взгляд на пуговицу, после чего положил ее в кармашек и быстро пошел прочь.

С того памятного застолья в шестой терапии затаилась важная общая думка. Смех смехом, а ведь с Марсом все складывалось! Все ниточки вели на Марс! Марс все объяснял! Какой смысл Им обкрадывать людей, чтобы в результате остаться посреди ограбленных? Это было бы очень глупо и недальновидно. На Марсе же Им никто не помешает и никто не осудит. Они заполнят планету ворованной нефтью, газом, разольют в свои моря и бассейны воду, выпустят привезенный с Земли воздух и будут вдоволь единолично им дышать.

Таким неожиданным образом в шестой терапии был разгадан Их вселенский заговор.

Жить стало если не лучше, то как-то свободнее, что ли. Теперь все всё знали и при желании могли остановиться у окна, с издевательской улыбкой посмотреть на элитную многоэтажку, повернуться к ней задом и спустить штаны. Пусть, дескать, Они видят, что простой народ все понимает! Народ не дурак!

- Прошли те времена, - бывало, рубанет Коля-дачник и покажет в окно неприличный жест. – Нет, ты вишь, какое отношение?!!

- Алет! Алет! – Закатывался огр и, демонстрируя положительную динамику в лечении, громко испускал газы.

У меня к тому времени анализ крови впервые показал рост гемоглобина, и Большая Берта назидательно пояснила:

- Вот видите, сначала мы вас изучали, а теперь лечим!

К Ирке Две Слезы вернулась блудная дочь и они долго плакали в коридоре. Сцена обретения семьи была так трогательна, что подглядывающий из клизменной комнаты Наполеон пропустил три телефонных звонка, а сама Ирка обещала дочке подписать какие-то документы. Что тут же и сделала под присмотром случайно проходившего мимо нотариуса.

Леха тоже урвал кусочек счастья чуть жирней обычного: где-то раздобыл, видимо, особо ядреные таблетки и, неразборчиво что-то пожелав своему альтер эго, вырубился на целые сутки. Чем несколько озадачил Большую Берту, но нисколько не смутил.

- Мы будем его изучать, - пообещала Большая Берта.

Даже природа начала меняться. В открытые окна припозднившаяся осень стала просовывать холодные языки, а небо заляпалось грязными тучами. Во всем чувствовалась какая-то перестройка, вот-вот должно было что-то случиться. Нечто торжественно перезагрузочное. Например, осень смениться зимой или президент с премьером махнуться кабинетами.

Ощущение близких перемен было настолько велико, что, казалось, начнись тем утром вторжение стран НАТО в нашу многострадальную страну, в шестой терапии, многозначительно кивнув головами, продолжали бы чистить зубы. Но больничные демоны в который раз обвели всех вокруг когтя.

- Алет… Алет-алет!

Голос огра доносился жалобно и зовуще, как звучала бы пульсирующая боль из прищемленного пальца. Все ходячие тут же побросали свои дела и кинулись на помощь. Огр стоял коленями на подоконнике и повизгивал в окно. Утренние свинцовые краски зловеще подчеркивали его взъерошенную шерсть и огромные мясистые уши.

- Япона брахмапутра! – Коля-дачник, как загипнотизированный, подошел к стеклопакету и трясущимся пальцем начал водить в пространстве.

Я тоже вначале не поверил своим глазам: гигантское прибежище миллионеров будто растворилось. Рваные щупальца тумана утрамбовывали то место, где еще ночью стояло могучее здание.

- Улетели... – Захныкала Ирка Две Слезы (опять она, когда не надо, первая!). – Бро-осили!

- Нет, ты вишь, отношение какое, - согласился Коля-дачник.

Чуть в сторонке от всех стоял Наполеон и, не замечая, что одной ногой попал в заполненную до краев ночную утку огра, истово крестился.

Позже всех в палату ворвался заспанный Леха. Распихав собрание локтями, протолкался к окну, в которое посмотрел сначала одним глазом, потом, прищурившись, вторым. Собратья невольно обратили все внимание на Леху, будто его свежий взгляд мог что-то прояснить.

- Так, - просипел Леха. – Зовите Берту. Будем изучать!

В тот же день мне назначили витаминный курс и выписали из больницы. Уже распогодилось, и солнце дробилось в тысячах стекол, заставляя на все жмуриться, как при выходе из кинотеатра. Я бесцельно бродил по переулкам в поисках злополучной многоэтажки, пока окончательно не замерз и сослепу не налетел на припаркованный поперек тротуара "Бентли". Черт с ним, с этим домом, подумал я тогда. Ясно же, что не все еще улетели!