 |
|
Среди водочных бутылок, по которым можно изучать историю советской республики, я нашел полуистлевший саквояж. Все общественно значимое, разумеется, там уже отсутствовало. Этот дерматиновый гробик сохранил лишь кусочек зеркальца, одну женскую перчатку и письмо с фронта.
ТРЕУГОЛЬНЫЕ ПИСЬМА
Таких писем я прочитал великое множество. На сей раз кто-то повествовал о том, как впервые в жизни увидел паровоз. Автор родом из глухой деревни Костромской области, куда в 30-е железная дорога не успела дотянуться, а потом уже и не было смысла – деревню "укрупнили".
Точно такие же бумажные треугольнички хранили сотни тысяч людей, переживших войну, до самой своей смерти. И я никогда не мог понять – почему. Вот, держу еще один 70-летний листок из семейного архива. Неизвестный солдат пишет моей бабке, какая в Германии погода. Желает счастья и… все. Зачем женщине в Подмосковье знать, какая много дней назад в Берлине была погода? Зачем ей самой хранить эту информацию столько лет, поместив письмо среди семейных фотографий? Загадка.
Кажущаяся никчемность этих военных писем не дает мне покоя. В заброшенных деревнях, в разграбленных архивах, в пыли макулатуры нет-нет, да и мелькнет треугольник с печатью непрошенного третьего читателя. Я знаю, что нельзя выбрасывать эти треугольнички. Потому что когда-то они, видать по всему, были чудом. А чудо не подлежит утилизации.
КОГДА МАШИНЫ БЫЛИ МОЛОДЫМИ
Я стоял под горкой и ждал, когда мама столкнет с места наш "Москвич", потом сама запрыгнет в него, а папа с очень серьезным и ответственным лицом включит передачу. Машина споткнется, а потом оживет, как после приступа удушья. Тогда мне оставалось лишь запрыгнуть на заднее сиденье и продолжать путешествие.
Наш "Москвич-401" был чуть ли не первой частной машиной в подмосковном Волоколамске. Сначала деда возил служебный "Опель – капитан", а потом дед купил очень похожий на него "Москвич". От деда машина досталась в наследство моему отцу. Все логично.
Иногда мы разгонялись до скорости в 80 километров в час. В кабине переговаривались лишь криком, а створки капота порывались распахнуться. Иногда им это удавалось, и тогда четыреста первый взмахивал крылами и пытался взлететь. Я с открытым ртом смотрел, как наша машина парит над дорогой. Ужас и восторг.
Потом вдруг умер дед. Его крылатый механический друг тоже захворал. Не хотел заводиться или просто глох посреди дороги. К тому же его шестивольтовые лампочки не замечали молодые машины, на дорогах случались обиды…
Вот тогда в наш гараж стал ходить Витя со смешной фамилией Пентюхов. Он когда-то служил в отряде моего деда. По всей видимости, дед ему приказал следить за "Москвичом", а отменить приказ не успел. Вот Витя и ходил в гараж - один раз весной и один раз осенью. Его долговязая фигура вплеталась в конструкцию москвичонка, и они много часов проводили вместе. Что удивительно, Витя за свою работу не брал водку и даже еду. Так продолжалось несколько лет. Четыреста первый разбирался и собирался бесчисленное количество раз, но на дорогу больше не выехал. А когда мне сказали, что дядя Витя больше не придет, то я понял, что и машина тоже умерла.
Труп четыреста первого до сих пор лежит в моем дворе, и никто не знает, как его хоронить.
ЧАСЫ КОВПАКА И УТРАЧЕННОЕ ВРЕМЯ
Если накрыться одеялом с головой, то они начинали светиться огромным салатовым глазом. Светились и стрелки, и цифры. Настоящие командирские часы – разве таким свойством могли обладать какие-то иные!
После войны группа наших партизан за свои заслуги была отправлена в Италию. Там мой дед и познакомился с Ковпаком. Из путешествия дед вернулся с Гарибальдийской звездой, фотографией Ковпака и автографом партизанского комдива. Но для меня гораздо большую ценность представлял другой сувенир – настоящие швейцарские "командирские" часы. Вряд ли можно с уверенностью сказать, что это был подарок легендарного дедова коллеги, но на семейных преданиях всегда патина домысла.
Так или иначе, я был абсолютно уверен, что Сидор Ковпак именно по ним сверял часы командиров своих отрядов, именно эти часы красовались на его руке, когда на совещании со Сталиным и Ворошиловым было принято решение совершить знаменитый рейд за Днепр. И вот, наконец, увешанный орденами генерал расстегивает потертый ремешок и протягивает бесценную вещь моему деду.
Когда дедушка стал уже старым, я подумал, что часы ему больше не нужны и потихоньку стал их носить сам. По праву наследника, так сказать. Вся улица знала, что у меня на руке – самое правильное время. Неправильное время часы Ковпака показывать не имели права. Однако находились и сомневающиеся в истории предмета.
- Чем докажешь, - презрительно плевал себе под ноги Петька.
- Видишь, - я показывал на циферблате иностранную надпись.
- Ну и чё?
- Тогда откуда они у меня взялись???
Аргумент был железным, и Петька свинчивал с темы.
В начале 80-х в нашем заштатном городке ценились любые артефакты заграничного происхождения. Твердой валютой, например, служили пробки от "не наших" пивных бутылок. А у соседа Вовки однажды появилась жестяная коробочка с какими-то кубиками, завернутыми в фантики. Мы ничего не знали о существовании бульонных концентратов, поэтому попробовать забугорный продукт мечтали многие, но не всем везло. Мне удача улыбнулась в виде одного кубика. Для совершения тайных церемоний (выкурить папироску или сыграть в карты на деньги) служил чердак Дома пионеров. Там-то я и развернул "сладость". Не скажу, что мне понравилось. Скорее наоборот: после этой трапезы можно было смело утверждать об окончательной победе нашей социалистической родины над вконец разложившимся миром капитала.
- Ну как? – Живо интересовался Вовка.
- Круто.
- А ты думал!
Когда кубики закончились, Вовка продолжал носить коробочку в кармане и складывал туда особо ценные вещи.
Можно представить, каким кладом были мои часы! Изучив историю партизанского движения на Украине, я стал важным источником разнообразной и редкой исторической информации. А часы безоговорочно подтверждали глубину и правдивость моих познаний.
Борис Бабочкин – второй по популярности актер на нашей улице (после Гойко Митича, разумеется). В десятый раз смотрим фильм "Чапаев". Облупившиеся стены провинциального кинотеатра "Юность" дают причудливые тени. Удалой Чапай отстреливается из пулемета от коварно напавших на его штаб беляков. Призраки татей мечутся по щербатой штукатурке. 3D-эффект был украден шпионами из нашего кинотеатра "Юность", это я теперь точно знаю.
- А Ковпак был бойцом у Чапая, знаешь? – Возбужденно шепчу на ухо Вовке.
- Врешь!
Я как будто случайно задираю левый рукав курточки. Салатовый глаз с укором светит в бесстыжие Вовкины глаза. Вопросы отпадают сами собой.
В это время Васильваныча уже почти окружили.
- Эх, - опять напрягаю Вовкин мозг, - не успел Ковпак на помощь прийти!
- А где ж он был?
- На секретное задание отправился. В тыл, - неопределенно жму плечами.
Ничто не вечно в руках пацанов. Однажды, переодевшись в "раздевалке" на урок физкультуры, часы спрятал в карман пиджака. И только вечером про них вспомнил. Но… салатовый глаз светил уже другому счастливчику.
Это был удар под дых. Это был конец моей жизни. Только пузырящейся в камнях воде я мог поведать о своем горе. Речка Городня облизывала холодным языком лодыжки. Но даже здесь ждала неудача: весенний паводок резко спал, и утопиться в ручье оказалось технически невозможно.
- Эй, сколько там на твоих командирских, - будто между делом интересовался Петька, саркастически сплевывал под ноги и щурился на меня.
Но правильного времени уже не существовало. Даже спустя почти тридцать лет кажется, что все часы на свете безбожно врут.
В СВЕТЕ ЛАМПОЧКИ ИЛЬИЧА
В 1920 году в деревне Кашино под Волоколамском запустили местную электростанцию с сетью из старых телеграфных проводов. План ГОЭЛРО в действии – первые полосы газет украсила фотография бородатого мужика, вкручивающего в электрический патрон стеклянное диво дивное. Сбоку необразованную крестьянку, тянущуюся к свету, изображала благообразная старушка. Единство партии и народа олицетворяла вторая хрестоматийная фотография – Ленин и Крупская среди кашинских крестьян.
Мне, пионеру, рассказывали, что это первая в стране Советов гидроэлектростанция, и первая-де лампочка зажглась не где-то там, а здесь, в нашей захолустной подмосковной деревне. Я со своим другом Юркой детально изучил свежие бетонные гидротехнические сооружения станции на реке Ламе, аккуратно посетил прилегающие постройки из еще пахнущих смолой бревен и все для себя решил:
- Фуфло.
- Точняк! – Согласился Юрка и разочарованно воткнул тощий зад в близлежащую кочку.
Закрепляя крушение нашего мировоззрения, я скорбно пописал на фаллообразный мемориал в историко-культурном центре деревни.
Тем не менее, мы оказались не правы. Лампочка в Кашино тогда действительно горела. И было это действительно событием. Как бы это нам сейчас не представляли, но недаром же вождь мирового пролетариата свыше полутора сотен километров трясся на мероприятие по "старой Волоколамке" (новой рижской трассы тогда не было).
А дороги были те еще. Возможно, Ленин ехал в царском Delaunay Belleville или в открытом Rolls-Royce Silver Ghost 1914 года выпуска мощностью 55 л. с., предназначенном для горных гонок. Но наши дороги не строились для гонок, может, поэтому Владимир Ильич почти сразу после этой поездки попросил полпреда Советского Союза в Великобритании Леонида Красина начать переговоры о закупках в Манчестере новых Rolls-Royce для молодой республики. В начале 20-х годов такие автомобили стоили порядка трех тысяч фунтов стерлингов (цена хорошего особняка в Москве). Машины закупили, но в Кашино вождь более не возвращался.
Отлистаем историю в день 14 ноября 1920 года, который у Ленина в Подмосковье выдался напряженным. В деревне Шишково, что недалеко от Кашино, участники художественной самодеятельности представляли пьесу Островского. Среди зрителей – Боря Тагунов. Он потом вспоминал: "В избу, где размещался клуб, вбегает молодой парень и сообщает, что в Кашине Ленин. И тем, кто хочет его видеть, нужно бежать туда. О продолжении спектакля не могло быть и речи".
По ходу выяснилось, что ленинское авто уже в Суворово, потом в Яропольце (усадьба Гончаровых, семь локтей по карте, но добежать можно). Мальчишки неслись навстречу чуду. Боря Тагунов бежал рядом со своим приятелем, Колькой Беспалым. У того не хватало фаланги на пальце. Здороваясь, он непременно говорил: "Вашим пять – мои четыре с половиной!"
Боре Тагунову и Кольке Беспалому наконец повезло: они увидели Ленина!
Возвращаясь из усадьбы Гончаровых, перед толпой крестьян черная машина притормозила, Не выходя из салона, Владимир Ильич извинился, что не может выступить, что пора уже возвращаться в Москву. Потом диковинный агрегат фыркнул и стал удаляться. Колька Беспалый побежал было вслед, но споткнулся, остановился, сложил рупором ладони:
- До свиданья, товарищ Ленин! Вашим пять – мои четыре с половиной!!!
ЧЕЛОВЕК ИЗ КОРОБКИ
Он вылез неслышно, промямливши робко, –
Галантно просил не вставать
(Такой он был душка, мужик из коробки)
И дал мне в линейку тетрадь.
Линейки, как знаем мы, сходятся в вечность,
Но видел я две полосы:
Вот Явь, а вот Навь. А вот сна безупречность,
Хранят параллельность часы…
Но мне рассказал человек из коробки
Про долгие наши пути.
Вот линия духа, людей из неробких,
И страха: идти – не идти?
Он тыкал кривой узловатой ладонью,
Протягивал эту тетрадь:
Мол, вот твоя линия, буду с тобою.
На храбрую время не трать!
И стены ломились от призраков павших,
С земли подымал батальон…
Наверно, отец. Ну а я, наблюдавший,
Был автором сцены немой.
И тени ложились, прямые сходились
В кресте (а над холмиком ель).
Пусть ты мне приснился, мужик, но не снились
Комбат и его параллель…
МАМА МОЕЙ МАМЫ И КРЫНКА МОЛОКА
"Тетя Вера пришла, молока принесла!"
Томно растягивая каждое из этих пяти слов, я блеял, выбегая навстречу, в сущности, незнакомой мне женщине. Тетя Вера никогда никакого молока не приносила, и вообще, вспоминая ее пластилиновое лицо, я сильно сомневаюсь, что этим продуктом она бы поделилась, даже имея его "за горло".
Но я считал, что вначале было слово, и слово это было "Молоко". Из трехлитрового бидона, с пенкой, которую я брезгливо оттягивал вилкой к покоцанному эмалированному ободку, а саму жидкость фильтровал через чайное серебряное ситечко, я цедил самую "вкуснятину". Чуть ниже, в погребе, хранились мешки с мукой, крупами, сахаром, солью и сотни коробков спичек.
- Ма, ну не война же, - зачем-то говорила моя мама маме своей.
Мама моей мамы молчала. И наливала тете Вере чай. Тетя Вера выпивала чай молча. Тетя Вера не очень любила говорить. Или не умела.
"Тетя Соня пришла, молока принесла!"
К тете Соне я бежал со всех ног, и часто она ловила меня на свою богатую одесскую грудь летящего аж с мостушек крыльца. Тетя Соня тоже не приносила молока, но у нее всегда при себе были песни. Тетя Соня, как фокусник, доставала маленькую бутылочку коньяка и усаживала рядом с собой маму моей мамы. Вдвоем они пели о чем-то хорошем, но навсегда прошедшем (точнее вспомнить я уже не могу).
- Ма, ну перед детьми-то, а? – ворчала, в свою очередь, моя мама.
А я лежал на полу, самозабвенно дрыгал ногами и любовался, как на стене теплым сизым отсветом играет крупповская сталь трофейной дедовой двустволки.
- Теть Вер, - спросил я чуть позже. – А что за монетки на глазах у деда? Ну, не пять же копеек, - отчего-то я возмутился тогда.
- Пятнадцать, - веско уточнила пластиковая Вера.
Меня это почему-то успокоило. Ведь не за понюх табака, а целых тридцать копеек только на глаза!
Три женщины сидели за столом. Недопитая чекушка коньяка будто не давала им разойтись. Мама моей мамы машинально накрыла крынку с молоком марлей. На стене висела ее фотография, сделанная неизвестным фотографом в Берлине.
