Публицистика
17 НОЯ. 2014 | 14:19
Предчувствие поступка

Приснился мне рассказ. Он начинался многообещающе: "Бывало, выйдешь на дорогу, посмотришь на красоту вокруг и – головой об камень насмерть".

Что дальше было – поутру не помню. А вдруг ничего дальше и не было, коль – сразу насмерть? Нет, во сне иной раз со смерти только все и начинается. И ведь помню, что длинный был рассказ, про разные случаи в жизни, про настоящих друзей и настоящих женщин, и про то, что после смерти со всеми нами было. Все такое яркое, живое, как путешествие по крыльям бабочки, описанное одним, уже разок умершим, чокнутым нейрофизиологом.

Еще во сне бывает не сам рассказ, а его предчувствие. Вот кружатся слова, как тяжелые снежинки вокруг уличного фонаря. Там, вверху, они как стая бессмысленных белых мошек, но вот из этого роя на тебя падают самые жирные, самые отборные и вкусные. И не тают на обожженном морозом лице. И ты пытаешься запомнить каждую из них, и ту последовательность касания, из которой складывается мелодия какого-то предновогоднего концерта креонированной воды.

Потом ты словно просыпаешься, из сна заходишь в теплый дом, снежинки возвращаются к реальности и, капая, растекаются по своим земным делам. А ты еще не забыл их потусторонний танец, садишься за стол и пишешь свое изложение чужого рассказа.

А еще бывает предчувствие поступка. Ведь во сне ты не ведаешь страха и очень четко отделяешь добро от зла. Вот ты говоришь при всем честном народе самую что ни на есть правду и находишь уважение. Вот ты бьешь плохого человека прямо в морду и находишь уважение к себе. Вот ты идешь туда, куда никто не ходил, а, вернувшись, встречаешь женщину и говоришь ей то, что никогда не говорил, а потом вы вместе делаете разные штуки. Короче, делаешь то, чего не сделал за прожитый день.

Потом ты просыпаешься и, отремонтированный, опять публично лжешь, улыбаешься мерзавцу, а любимой женщине перепадают твои зачерствевшие к вечеру слова.

Бывает, во сне ко мне заходит друг Сашка со смешной фамилией. Мы когда-то работали в одной газете. Он был военным корреспондентом и ничего, кроме русской армии, не воспринимал всерьез. Кстати, даже после смерти, он шлет мне со своего телефона спам. Я не обижаюсь – юмор у него всегда был специфическим.

Вот, бывало, набираешь его номер, а в ответ командный рявк: "База торпедных катеров! Прием!" Или меланхолично-равнодушное: "Пятая гинекология слушает…"

Несерьезным он был человеком.

Но к своим репортажам относился как к детям. Уже в эпоху компьютеров, продолжал писать от руки каллиграфическим почерком (чтобы машинистка разобрала): "Я так подписываюсь под каждым своим словом". А потом долго носился, заводя сам себя, с уже откатанными на "Ромайорах" полосами: мол, посмотри, красивые ли у меня дети получились? И рассказывал то, что нельзя рассказывать в печати, и клял генсеков, президентов, генералов, каких-то неведомых никому полковников. И пил. До следующей командировки. Впрочем, он пил ежедневно и убежденно: "Да! От меня пахнет! От меня пахнет благородным алкоголем! А от вас, сударыня, несет гнилыми яблоками. Вы сами духи выбирали или ваш муж искал что подешевле?".

В сакральном понимании своей профессии Сашка был, конечно, уже смешон. Однако, новые "золотые перья" тогда еще не подросли, и Сашку со смешной фамилией на переломе тысячелетий еще терпели, потом, как водится, терпели за прошлые заслуги друзья, а потом даже друзья начали обходить околицей.

И мы остались совсем одни. Нет, не одни. Бывшие военные из оборонки, которые делали ракеты, но потом стали мастерить более выгодные приборы для всемогущего ЖКХ в память о сашкином отце, теоретике и практике отечественного ракетного щита, привозили деньги. И – немалые. "Мы ничего не забываем", - говорил человек из черного внедорожника с трехконечной звездой на капоте, протягивал Сашке пакетик с деньгами и уезжал.

Я, кстати, хорошо запомнил этих ребят. У меня самого теперь почти такой же крутой черный джип, я на нем хочу привезти им благодарность. Только вот не знаю, как она должна выглядеть.

Но я отвлекся.

Саша со смешной фамилией садился на разноцветную лавочку у своего подъезда, делал глоток из фляжки и звонил:

- Это с базы погибших кораблей. Требуем поднятия флага.

Я объяснял ему, как все это не вовремя…

- База погибших кораблей вызывает флагман. Запад нам помог.

И я выезжал на своей измученной русскими дорогами двадцатилетней "Вольво" на поднятие флага. Мы закупались деликатесами (пять бутылок водки, батон хлеба и три банки рыбных консервов – остальные деньги шли на долги, жене и детям), и ехали в деревню за много-много верст.

"Приют неудачных поэтов", перефразируя одну газетную рубрику, называли мы теплушку посреди огромного поля, завернутого, как творог в ватрушку, лесом. Хозяин – счастливый неудачник – сбежал сюда от сомнительных прелестей городской жизни.

Хозяину хозяйство, а гостям гостево. Предоставленные сами себе, мы с Сашкой устраивали в поле стол. На первое – водка с супом из сайры, на второе – водка с сайрой под картошечкой, на третье – водка под бутерброды с сайрой. Сашка закутывался в армейский бушлат с шевроном погранвойск и задумчиво смотрел на ряд березок, где, по рассказам местных, располагалось старое немецкое кладбище. В тысяче метров за нашими спинами земля была изъедена шрамами советских траншей, где посреди истлевших сапог, противогазов и ошметок ржавого железа торчали могучие пни в гирляндах осенних опят. Знаменитый треугольник Гжатск – Вязьма – Юхнов…

Когда-то, еще совсем молодым, Сашка нашел здесь останки сотен не захороненных красноармейцев. Его статья в "Комсомольской правде" об этом наделала много шума и стоила постов местным чиновникам. Кости убрали. Куда – непонятно.

Со стороны аллеи немецкого кладбища под вечер тянул туман. Его белые языки татью переползали поле и к вечерней зорьке уже лизали наши сапоги.

- Лезут, демоны, - Сашка поправлял очки в старомодной роговой оправе и продолжал наблюдать за ситуацией на линии фронта.

В такие часы мы много говорили о несделанном. Сашка был старше, поэтому несделанного у него было куда больше моего.

- Вот есть у нас могила неизвестному солдату, а я хочу поставить памятник неизвестному лейтенанту, понимаешь? Младшему комсоставу, который был выбит в первые месяцы войны. Я уже договорился, да. На границе с Белоруссией поставим. Подкинь дровишек, а то эти… лезут…

Я кидал в костер еловые ветки, и снопы искр раззадоривали тухнущее небо. Перепуганный туман отступал.

Еще Сашка рассказывал о "срочке", на которой он дослужился до командира танка, о своих смелых статьях, о том, что мужественного и правильного он совершит в самое ближайшее время. Это был сон наяву.

- Саш, тебе врачи запретили пить.

- Пробовал. Не нужна мне чужая жизнь. Дайте дожить свою.

Иногда мне казалось, что Сашка был послан нам всем специально. Как оборванный оголенный высоковольтный кабель, лежащий на таежной просеке ЛЭП. Он не мог совершать поступки из своих снов, но он мог привлечь внимание других. Возможно, более сильные увидят эти искры и предупредят беду, совершат то, на что он не способен.

"Мы с тобой семафоры", - как-то сказал Сашка.

Сашка любил женщин. Ну, когда молодой, красивый и с солидным гонораром – это легко. Но он любил и тогда, когда лимит на все эти прелести жизни исчерпался, у судьбы были взяты многократные займы, и Бог уже рассматривал его как доходягу со скверной кредитной историей.

Но любил он всегда честно, на полную катушку нервов, и каждая женщина оставляла в его большом сердце свой шунт. После каждой романтической истории Сашке было легче растворять внутри себя кислород.

Однажды, прямо посреди наших посиделок в "Приюте неудачных поэтов", Сашка вдруг не донес до рта стакан. Да, прямо вот так – искрящийся в отблесках костра стеклянный сосуд, рожденный гением скульптора Мухиной, с запотевшими от ночной росы гранями, замер на полпути своей привычной дороги. От неожиданной остановки кристальная жидкость брызнула через край.

- Надо ехать, - заявил Сашка и решительно поставил стакан на пень.

- Куда-а-а???

- В Смоленск.

- Когда?

- Немедленно!

- Ну, все, я пошел спать…

- Нет. Сейчас. Ты просто не представляешь, какая она…

- До Смоленска пол тыщи километров…

- Ты просто не видел таких женщин…

- Я за руль не сяду…

- Не надо. Довези, куда сможешь. До вокзала…

- Не повезу…

- До асфальта…

- Мы утопнем спьяну в болоте…

- Не страшно. Я на ней женюсь. Брошу все, женюсь.

- Да пошел ты…

И он пошел. Встал и, неловко расставляя уже плохо слушавшиеся его колченогие чресла, зачавкал по глине в сторону леса.

У леса я его догнал на машине, довез до деревни, до асфальта. Злой, даже не попрощавшись, круто развернулся и двинул назад: ищущий приключений – да найдет их!

Кстати, он таки добрался до Смоленска. Нашел единственную в деревне работающую "тачку" - это была машина бандитов "из района", приехавших по своим мелким рекетирским делишкам в сельпо. Сашку не убили, не обули в "бетонные сапоги" на берегу славной речушки Гжати и даже не покалечили. Сашка на каком-то эсперанто рассказал им историю своей любви, после чего братки налили ему, потом налили себе, прослезились и усвистели вместе с Сашкой к железнодорожному вокзалу. Где таким же чудом остановился шалый ночной поезд на Смоленск, ну а с проводником братухи договорились, даже не вынимая самопалов из адидасовских кальсон.

Сашка был настоящим журналистом. И не только потому, что УМЕЛ писать. Писать так, чтобы кровь закипала. Да вот, кстати, про кровь. Как-то были мы с ним на Украине. Я должен был написать очередную дорожную заметку, и что-то она у меня не клеилась. Много людей, много событий, а вот какой-то искры – не было. Делюсь я с Сашкой своей проблемой.

- Пиво здесь дрянь, самогон невозможный, - задумался он.

Еще немного поразмыслив, рассказал историю, которой сам был свидетель: местные - не в какую лихую годину, а сейчас, теперь и здесь - от нехватки топлива начали жечь в печах деревянные кресты со старых кладбищ.

Искры этого рассказа разожгли костер сухих веток собранных мною фактов, материал состоялся. Это было во время битвы русской Украины за якобы пророссийского Януковича. Ну, или против него, естественно – с другой стороны. Образ горящих крестов Украины, подаренный мне тогда Сашкой, - это то, с чего все там начиналось в наше время, до гражданской войны на незалежной 2014 года еще было далеко.

Иногда грешным делом думаю, что хорошо, что Сашка умер так вовремя – не увидел, что с его малой родиной происходит сейчас.

Но я опять отвлекся. Сашка был настоящим журналистом потому, что всю жизнь простоял на пороге. С ним не надо было договариваться о поездках. Каждую секунду своей жизни он был готов в одних тапочках переступить порог и ехать куда угодно, лишь бы его везли в такую большую, так любимую им Россию. "Там, где жизнь", - считал он сам.

Однажды в ночь перед Рождеством Сашка опять загремел в больницу. Оттуда названивал всем друзьям: "Заберите меня хоть куда, я поеду с вами, не буду мешаться, чувствую себя великолепно". Я в этот момент был в 700 километрах, кто-то ближе, кто-то изрядно дальше… В общем, никто не приехал, а Сашки на следующее утро не стало.

Где-то в моем архиве есть незаконченная его рукопись. Перед смертью, которую, безусловно, чуял за спиной, он пытался написать учебник… Нет, не учебник, а "помощник" для своих молодых коллег. Текст называется "Моя профессия – военный корреспондент". Он его не дописал. Как и все остальное в своей жизни.

Этой осенью я приехал на наше поле. Уже и не разобрать, где стояло бунгало, даже многолетнее кострище с видом на немецкое кладбище поросло метровой травой. (Друг-фермер перебрался поближе к людям, к асфальту, что понятно).

Наступала вечерняя "звень" - это когда природа вдруг замолкает и случайный цвиг вальдшнепа можно услышать за несколько километров. Это – торжественное рождение ночи. В эти минуты мы с Сашкой говорили о самом главном – о том, на что готовы, но чего никогда не сделаем.