 |
|
- Едрить в кочергу! Свечи палИ! Проспали!
- Чо, Иваныч?
- Иваныч, не молчи, - пролил?
- Ребя, он чо, последнее пролил?!
Звон падающей посуды, крепкий бряк опрокинувшегося ведра.
Пауза. На рассвете, как полагается, все замерло.
Наконец по заимке разносится уютный дух керосина, потом слышится капризное потрескивание отсыревшего фитиля. На ребрах бревенчатой хибары заплясали желтые фигурки – фонарь разгорелся.
- Вот что, братья мои… лесные, - Иваныч звонко пнул ведро, и оно так же мелодично сыграло об заиндевевшую печку. На сегодня опохмел отменяется. Всем надеть скафандры и выйти в открытый космос!
Родина слышит, Родина знает – мы пыхтим, облачаемся в хитрые свои одежки. Выход в космос – бывали там, знаем. Выкукливаемся из нашего хилого жилища и – вот оно!
Огромный опрокинутый на нас стакан неба с гирляндами. Мы отдуваемся, плюемся, пытаемся дышать непривычным для человека воздухом. Сначала колет горло, но потом привыкаем.
Постепенно глаз начинает видеть. Луна становится все ярче. Перед сторожкой во все стороны - стеклянная планета. Покрывшийся ледяной коркой снег тверд, как бетон. Но мы вяжем на спины короткие охотничьи лыжи: через несколько часов без них мы не сможем вернуться обратно.
Со зловещей решимостью стаи волков пробежали оплавленное вчерашним солнцем поле и остановились там, где зубья елок накалывали звезды прямо над головами.
Три минуты – все на лыжах. Лес бережет свой снег до последнего – там не бывает наста. Дальше расходимся по делянкам.
…Я чую, что дошел. Вот шелуха, "иконопись пером", родные мои, знакомые какашки! Выбираю пень, осторожно сажусь на него. Спасибо, пень, извини, что разбудил.
Кладу ружье на колени. Замираю. И закрываю глаза. С открытыми глазами глухаря не увидишь. Открытые глаза несут лишь сумбур и лихорадку дня. Рассвет охотники встречают с закрытыми глазами.
Туу…
Нет, не обманешь, пичуга, не за тобой я пришел!
Чм…
Не надо ронять шишки, дурочка.
А-у, а-у!!!
Вот ты-то, интересно, откуда знаешь, что через двадцать минут рассвет?
Холод не может пролезть в валенки, но он легко заползает за шарф, под перчатки и оттуда уже хозяйствует, как хочет. Меня колотит, и дрожь унять не могу. Я молю лес: пожалуйста, пожалуйста, сделай так, чтобы побыстрее все это закончилось!..
Лес слышит и – вот. Еще совсем темно, но в древесном чреве что-то отозвалось. Меж мороженных сосен блуждал, резонируя, глубокий утробный клекот. Сначала синкопированно короткий, потом сложнее и дольше, много дольше.
Озноб вмиг прошел. Кровь вскипела, стало жарко. Рассветное небо чертило над головой сказочные силуэты. Казалось, глухари меня окружили плотным кольцом. Будто бы и они меня заметили, сидят и смотрят: отовсюду раздавалось недовольное ворчание.
Весь лес ворчал на меня. Я сунул ружье прикладом в снег, поднялся с гостеприимного пня и выслушал эту речь стоя. Как подсудимый, пытающийся разобрать быстрый говор профессиональных юристов.
Тут брызнуло солнце, и все закончилось. Я был окончательно изобличен, с веток сорвались пушистые комья снега, и я щеками почувствовал тяжелые взмахи крыльев. Секунда переполоха – и вот я один. Длинные рассветные тени решеткой падали на меня, пень и промолчавшее сегодня ружье.
- Эй, эколог! У Иваныча водка уже кипятится!
За мной пришли.
…А потом на чугунной сковороде, обросшей какой-то несмываемой коростой, чвякало мясо, и оно распространяло вокруг дымной печки свой первобытный аромат. Нам, мужикам, хотелось есть.
- Лес – он как баба, - Иваныч покрутил в воздухе птичьей костью. - Он не любит всего этого… Ну, ты понимаешь. Любить люби, но коль взял – бери!
