 |
|
По утрам на крутых боках сруба-здоровичка высыпает иней. Стукни палкой по стене – она зазвенит. А как солнце – так плачут бревна талыми слезами. Вдарь по слезам – молча, как от каучуковой обшивки подводной лодки отлетит палка. Вот оно, как строили!
С холода просторные сени проскакиваешь, не замечая. Сразу попадаешь на кухню. Но – кухня, это по-нашему, по-сегодняшнему. А на самом деле это главное в избе и есть. Потому здесь и расположен "красный угол", а не в большой комнате, как обычно. Слева распластала белые телеса печка, пахнет уютной кислинкой, как вспотевшая женщина. Россыпь чугунной посуды с полусантиметровой накипью жира. Ведро. Деревянный рассохшийся чан. Угольный утюг скалится трапециевидными зубьями. Видно, служил гнетом для солений – понятно, кому такая роль по нраву.
Маленькое окно, стол, накрытый истлевшей клеенкой. Когда-то она была в клеточку. Выше, в правом верхнем углу, дощечка со стеклянной лампадкой, два выгоревших алюминиевых стаканчика из-под икеевских свеч. К стене перед лампадой прибита икона размером с голову новорожденного. Черная, даже лика не видно. Рядом вырезанный из журнала портрет Сталина, тоже изрядно подкопченный.
Здесь никогда не было церкви. Поэтому молились в деревне не по канонам, а как получится. И жили-умирали – так же.
Правее, на выцветших до бело-желтого обоях, висит портрет из другого, видимо, буржуйского, журнала – молодая девчонка в купальнике. Наверное, на пляже. Но ни пляжа, ни моря, ничего, кроме ее глаз и соблазнительного содержимого лифа, уже не видно – русское солнце, фокусируясь через призму окна, почти выжгло этот западный срам.
Если довернуть голову еще правее, обратно к двери – гвозди-вешалки и под ними лавка. Лавка. Это такое приспособление для гостей, чтобы они шибко не задерживались.
Из "кухни-молельни" две створки дверей. Единственная, она же, по-нашему, "большая комната". Там спят, делают и воспитывают детей. Там смотрят телевизор. В избе это – самое главное место. Важнее красного угла, получается. Что логично: в кухне поел, помолился, отправил телесные и духовные требы, а дальше – жить - переходишь в "большую комнату".
Вот здесь, у пузатого советского телевизора, на тумбе стоит фотография хозяйской дочки. Дочка в форме проводницы поезда дальнего следования, ее цыганистого вида муж в потертой кожанке, с заломленной папиросой в углу рта. А, может, и не муж вовсе. За этими святыми образами лежит пачка квитанций оплаты за дрова и электричество, аккуратно завернутая в пакетик. Перед фотографиями - свисток. Да, детский свисток из розовой с белыми прожилками пластмассы, у меня такой же был. И ключ для отпирания железнодорожных дверей. И две высохшие конфетки.
В большой комнате еще две железные кровати. С сетками-рабицами такими, помните? И ветер гудит в дырявую форточку.
Лучше вернуться к печи. Ее бы заполнить смолянистыми чурками, да чтобы теплый дух пошел… Но где же дрова?
В просторных сенях битая-перебитая коса, чурбак с вросшим в него топором. Клеймо на многотрудном съеденном деревом жале еще дореволюционное. Таких клинков больше не делают. Разорванный хомут, ржавый трензель, стремя с обрывком истлевшей кожи. Две покрывшихся патиной гильзы от винтовки Маузера. Лосиный череп. Швабра с заскорузлой тряпкой. Ткань от "лентяйки" отлипаться не хочет, местами даже ломается… Оказывается, что детское платье.
Артиллерийская гильза, под завязку набитая окурками, в которой торчал высохший букетик луговых цветов. Задел - упала. Прямо на закаменевший кирзовый сапог. Чуть дальше – верстак с причудливыми железками. Их интересно рассматривать: ничего не понимаешь!
И ветер дует. Его слышно из всех пределов. Ветер проносится сквозь гнилые остовы деревни и ударяет в музыкальный сруб. С завыванием уносится в космос, прямо к Большой Медведице, которая вот-вот опрокинется от ветра на задницу и поднимет лапы вверх.
Ветер ковылит, клубится за хатой снегом, заметает еловые веточки на тропинке.
Фото Александра Гончарова.
