Публицистика
11 СЕН. 2015 | 15:27
Священный заяц

Туман – хоть ешь его ложкой, как холодный кисель с кАтушками. Небо сбуровилось низким потолком, разнопёрые облака грозили не то взорваться солнцем, не то опять превратиться в стальную слепь и сеять мелким дождем сутки напролет.

Я стоял посреди поля такой же раздраянный: аль бухнуться в колючки мертвой осенней травы и заплакать, помогая теплыми слезами таять утренней измороси, аль самыми грубыми словами закричать в небо, на Бога, требуя немедленного и полновесного, полагающегося мне по праву рождения на святой земле, счастья.

Выбрал третье. Когда не знаешь, что делать, лучше просто идти. Дорога утрясает сомнения, а саму дорогу осилит идущий. Получается, что ты заколачиваешь ногами в землю свои болячки и к концу дороги делаешься счастливым. Знаю, знаю – дороги никогда не кончаются. Но ведь и мы бессмертны, если нам пятнадцать лет!

На свою первую в жизни охоту я надел новенькую брезентовую курточку, давно присмотренную в "Спорттоварах". Для этого пришлось собрать и сдать в пункт приема стеклотары бутылки со всего нашего городка. И еще доплатить из капиталов от продажи кротовых шкурок в заготконтору. То есть, вы поняли: я давно себя считал охотником. Но кроты и голуби – это все-таки не совсем по-настоящему. А вот так, с ружьем…

Ружье было не мое, мне по возрасту еще не полагалось. И даже не дедово, которое общедоступно висело на ковре. (Для молодых читателей поясню, что ковры в моем детстве располагались на стенах. До сих пор не знаю, почему. А ружья хранились не в сейфах, а часто где-то вместе со швабрами – как простой "струмент"). Дедово ружье я брать не хотел, трофей из самого Берлина все-таки, вещь ценная. А вот друг Юрка, чуть постарше меня, уже владел официально "ижачком". Ну, вот с этим "ижачком" я и пошагал по своей дороге.

К этому сакральному, в общем-то, действу были долгие приготовления. Еще за неделю до выхода я как бы невзначай бросил Наташке: "Некогда мне уроки делать, на охоту скоро"… Хулигански сплюнул под ноги, приподнял плечи и пошел, явно по каким-то своим важным таежным делам. Краем глаза уловил, что Наташка посмотрела на меня заинтересованно и уважительно. Потом, правда, спохватилась и даже попыталась огрызнуться. Оно и понятно – комсорг, отличница. Так надо.

Наташка была красива, но с какой-то неправильностью в лице. Вот за это я ее и любил.

Долго и со звериным упорством крутил патроны. Закраины папковых гильз никак не хотели складываться в аккуратный ободок. А на первой охоте все должно быть "чики-поки", как выражался Юрка. И я старался.

Уже перед самым делом Юрка придирчиво осмотрел мое снаряжение, небрежно перебрал походное шмотьё. "Нормуль", - сказал.

Потом мы с Юркой сидели где-то на нашей речке-говноплюйке и политически настраивались (охота – это ведь почти как бой!).

- Нет, я не верю, что они доберутся до Ленина. Ну, Сталин ладно, но до Ленина, - терзался я, не очень понимая, кого именно я понимаю под словом "они".

- Не, до Ленина не доберутся, - убежденно отвечал Юрка. – Ленин на деньгах нарисован. Они чо – от денег откажутся? Дубина ты стоеросовая!

Были сумерки, я задумчиво кидал в черную воду камешки. Репутация Ленина меня волновала. В памяти прорезалось, как я подошел к бабушке и попросил нарисовать десятирублевую купюру, она мне почему-то особенно нравилась. За свой пролетарский красный цвет, что ли. Да и вообще, нравились мне в детстве деньги.

Бабушка в ужасе отшатнулась: "Ты не знаешь, что Ленина может рисовать ТОЛЬКО СПЕЦИАЛЬНЫЙ ХУДОЖНИК?" Как ни странно, я все понял. Мифическое табу легко наложилось на мифического Ленина. Тут же я вспомнил, как плакал на смерть Брежнева. Горько плакал, думал, что капиталисты теперь нас в порошок сотрут. Потом, правда, как-то обошлось. Из-за силы нашей партии, а от чего еще?

Короче, Юркин аргумент был железобетонным.

- Но комсомол надо реформировать, - из чувства противоречия сказал я.

- Ясен пень, - согласился Юрка.

Мы замолчали. Я услышал, как в мое ухо залез какой-то паучок и громко скрипел там лапками. Пахло прелой травой, в голове роились несбывшиеся мечты. Проблемы комсомола как-то ушли в глубину, снова всплыл образ Наташки. Я представил, как по-хозяйски принесу в их дом добычу. Как благодарны будут ее родители, которых, кстати, я даже не видел. Но они будут такими же прекрасно неправильными, как она. А потом, что совершенно очевидно, Наташка меня поцелует.

Дальше этого сценария моя фантазия не распространялась. Я и раньше целовался с девочками и даже еще кое-чего себе позволял, на вот поцелуй Наташки был пределом моей жизненной карьеры. Что может быть дальше – это уже из области ненаучной, как тогда говорили, фантастики.

И вот это утро. Густое месиво травяных запахов, все влажное, в серых тонах, суровое. Лужи, как озера. Некоторые подернулись льдом, и ты эти озера осторожно ломаешь, как будто надкусываешь пломбир с шоколадной глазурью. На сапоге отклеилась заплатка, левая нога потихоньку немеет.

Проходит всего какой-то час, и через горизонт уже плещется солнце. А туман рвется клочьями, расползается по оврагам. День будет погожим! Я трясу над собой ружьем и кричу: "Наташка, Наташка!". Крик вязнет во мгле поля. Я даже не слышу, что кричу. Сырая ночь еще не ушла.

Через много часов хождения по Руси я понял, что торопиться тут некуда. Уже стало тепло, инея как ни бывало, кочки звали обниматься. На одну из таких гостеприимных теплых кочек я и прилег.

Проверяю стволы – все чисто. Достаю из патронников патроны, с удовольствием взвешиваю на ладони тяжелые, снаряженные сумасшедшей силой цилиндры, обратно вкладываю в стволы, смачно, со щёлком, замыкаю ружье.

Господи-боже-мой, Тебя нет, я это точно знаю, но спасибо Тебе за эту кочку!

…Разбудил меня какой-то невнятный говор. Я очнулся, увидел старика, похожего на сказочного лесовика-боровика, говорю ему здрасьте.

- Мою скотинку не стрельни, злодей.

Я взлез на кочку, приосанился, пододвинул к себе ружье, показал, что я уже взрослый и сам буду тут решать.

- Курить будешь? – Старик начал варганить какую-то свою самокрутку.

По полю расходились полутонные твари божьи. Мне вот это их "М-мм-э-ы…", то ли вопросительное, то ли восклицательное, до сих пор называемое почему-то тривиальным "Му", - поперек горла. Когда я это слышу – охоте конец, пришли пастухи.

Старик насыпал какую-то желтую труху в газету, протянул. Я свернул и закурил. Дыма из "козьей ножки" не получалось, да и крепости никакой.

- Лучше чай курить, - решил я вслух.

Старик разлегся по ту сторону, но на моей же кочке, долго кашлял, а потом сорвал былинку и щелкнул ей в небо.

- Дурак ты, паря!

Мы лежали и смотрели в небо. А когда небесный слон съел небесного крокодила, старик снова заговорил:

- Тетёр ищешь?

- Да зафиг мне ваши тетёры… Зайца хочу стропить.

- Ну-ну, паря, ну-ну.

Обидевшись, но не подавши никакого виду, пошел прочь. Я знал, что моя брезентовая курточка, уже вся в дождевых разводах и в прилипших к ней былинках, в купе с ружьем делают мой образ весьма бывалым, внушительным.

Шаг-шаг-шаг, пыль из-под сапог. Я наборматывал Киплинга, когда уловил тень. Серая искра мелькнула из разлапистого куста и скрылась в густом подлеске, переходящем в неприятное болотце. В голове раздались крики "За Ленина, за Сталина!". Я ринулся прямо в болото.

…Господа, если бы мне, теперь уже бывалому охотнику, рассказали, что по-первости охотники что-то берут – не поверил бы. Но я оказался исключением. Верьте моему рассказу. Первая же моя охота была удачна.

…В болоте было хорошо, тепло. Пиявки нежно всасывались в тело.

И вдруг я услышал "шмяк-шмяк-шмяк". Пытаясь выбраться из болота, молотил ногами мой заяц. Напрягая все свои органы чувств, я уже знал, где он появится. Секунда-две-три – бах!!! Сизый пороховой дымок, непролазные кусты и – вдруг! – вот он, заяц. Мертвый. Мертвее не бывает.

Мокрый, в тине, я вылез из болота. На плече у меня было ружье, а в руке я держал за задние лапы зайца. И молил небо, чтобы оно запечатлело сей момент. Счастье, счастье! (Селфи тогда еще не придумали).

Потом я сидел на остатках церкви. Пахло говном. Ну и понятно – остановка ж.

Автобус не шел. Становилось мёрзно.

Ну и вот он, голубушка, кряхтящий, пошатывающийся на извилинах, наш ПАЗик! Я нахально сел на кондукторское сидение и мужественно отрубился.

- Да щоо ты мне бляяя тут накровииил деньги даваааай!

Так разбудила меня хозяйка кондукторского кресла. (Дети, это были ваши мамы или бабушки, но не судите их строго).

- Ща и тебя в мешок положу! – Понятно, что мы играли словами.

Из моего вещмешка ясно кровил заяц. И я гордился этим. А еще повидней выставлял оружейный чехол: дескать, едет мужик!

В автобусе разморило. Стало, наконец, тепло. ПАЗик бросало из стороны в сторону. Я выронил из рук вещмешок с зайцем, ружейный чехол, рюкзак тоже сполз куда-то. Продавщица билетов устала бухтеть и почти что замолчала. В автобусе наступала трясучая сонная благодать.

- ОхотнЕк! Вставай! –Да-да, да-да…

Негнущиеся ноги все ж приняли родную землю. Наташкин дом был неподалеку. Я положил зайца у камешка, недалеко от крыльца. Покричал: "Наташк! Наташка!".

И убежал.