 Мой дед солирует. |
|
- Нарушаете, гражданин!
Бог мой, я эту интонацию узнаю и на том свете, куда меня, безусловно, приведет курение. Ну да, так и есть: стоит милицейский младший сержантик. Ух ты, большой какой, его бы в Кремлевский полк. Однако пузом не вышел – ремень еле сходится. Как их так подбирают? По виду и званию в два с половиной раза моложе меня, а уже с пузом!
Первое желание нахамить привычно улетучилось, еще толком не зародившись. Почувствовать себя виноватым не позволяла природа. Слегка побледнев рассудком, я уронил окурок мимо урны.
- Опять нарушаете! Где вас так воспитывали!
Этот молокосос дошел до любимых нашими полисмейстерами нравоучений. Неужели их этому тоже учат старшие товарищи? Мальчик, ты умрешь от диабета раньше, чем я от курения. Об этом, конечно, я ему не сообщил. Еще сочтет террористом, и на работу я уже не попаду.
В тот день мне повезло: меня не арестовали и даже не оштрафовали. В эсхатологическом свисте подземного состава я представлял, как путь этому бешеному поезду вдруг преградит Стикс или хотя бы Неглинка, и мы все поплывем чурбаками по неспешной неназемной реке, так и не успев на работу. Первыми, наверное, поплывут курящие. "Что ты, сопляк, полицейский младший сержант, знаешь о табаке…", - подумал я, но, закемарив, начал путать в своих воображениях века.
…Курчавые разлапистые кипеня июльского сада надежно скрывали нас, пацанов, от всевидящего взора бабок и уж тем паче от всепонимающей близорукости дедов. В длинную самодельную приспособу мы набивали сухие листья и дымили Трубку Мира. Так нас учил индеец Гойко Митич с экрана кинотеатра "Юность". Не знаю, что было вредней – вдыхание дыма, который мы и так вдыхали от костров в любое свободное время, или клятвы на крови. Мы резали свои руки ножами и братались. Ведь так учил нас Гойко Митич.
- Клянусь, что если опять фашисты… Чтобы дальше Ламы не прошли!
- И я! Это наша речка!
- И еще надо сделать ее опять большой, чтобы катера ходили!
- Точняк!
- Да! Точняк! Клянемся?
- Клянемся!
А тем временем со стороны обиталища всевозможных наших бабок и дедок доносилось какое-то неспокойное гоношение: позвякивание, потёсывание и постукивание. Потом это все замолкало, и по-над садом тёк дурманный смольный дым. Мы с пацанами затихали и нюхали его.
- Шишки, небось.
- Ага, небось шишки.
В стволе самовара, там, где-то за домом, лопались заранее откалиброванные для чайных церемоний шишки. На этот запах мы, как дикие зверьки, выползали из кустов и усаживались на пеньки рядом-поодаль от взрослых.
Это уже не те посиделки, которые были - послевоенные. От тех для меня остался лишь дым шишек и разговоры. А ведь, как мне рассказывала тетя Соня, в палисаднике за столом усаживались мужички в гимнастерках со свежими дырками от шпилек орденов и медалей (зачем снимали?). Ставили бутыль вина, закуривали папиросы, каждый брал в руки инструмент и…
Я поражался, какая же у нас, оказывается, музыкальная улица! Все соседи на чем-то, да играли. Тут и скрипка, и баян, и аккордеон, и духовые тож… И все пели.
Но всех краше пел мой дед, конечно. Это и дураку ясно, если посмотреть на фото. Папиросы вынимали изо рта только за ради пения. Не понимаю, почему, но именно музыка, а не служба бывших бойцов отряда моего деда сплотила их после войны. Я могу указать пальцем на человека на этом фото, который написал донос на деда. У деда были серьезные неприятности и конфискации, но петь по вечерам – они продолжали вместе. Баянист ценил в предателе аккордеониста. И мне этого никогда не понять.
Еще в те дремучие времена, когда никто не боролся с курением и не было никаких антиникотиновых пластырей и прочих спецсредств, мой дед однажды положил на стол початую пачку "Беломора" и сказал: "Я больше не курю". Эта пачка дождалась меня на крыше платяного шкафа, поэтому я в курсе.
Так же дед поступил и с алкоголем. Дескать, моя норма вышла, шабаш. Но все так же у нас собирались шумные компании, так же для всех было, что выпить, да и табачок, конечно, находился.
И все это при детях, какая безнравственность! Но мы вместе с горьким родным запахом табака ловили и что-то другое. Я уже не могу передать этот запах – табака, садовой сочащей под солнцем сложносочиненным ароматом листвы, плавленой смолы. Весь этот кисель вперемежку. Не могу передать звуки – взрывы плачущей от собственного сока черной смородины под ногами, хлюп торфяной жижи, хрумканье колючих комьев на гренадерских морковных бастионах. Все это было такое живое, подвижное, звучащее и сильно-сильно пахнущее.
Еще у нас было такое понятие, как "Беседка". Красивое деревянное сооружение над городской плотиной. В считанных годах от нас, тогда существовавших, в "Беседку" приносили ТЕХ, а ТЕ, кто может, сами приползали или приезжали на тележках. ТЕ, в гимнастерках, на которых уже затерлись дырки от орденов. Им полагалось от государства что-то навроде ста граммов и килька бесплатно. И те, которые были с руками и ногами, отдавали свои пайки ТЕМ, безногим и безруким. Все понимали, что разного рода "самоварчики" высланы сюда не просто так. Наш город от столицы был на 120-м километре.
"Беседку", как порочащее честь и красоту города и не совсем законное образование, несколько раз сжигали, несколько раз опять строили. Будучи исторически лишними в этой всей заварухе, "самоварчики" и "полусамоварчики" естественным - и довольно быстрым - путем отошли в мир иной. И тогда в "Беседке" сделали дискотеку.
Какая чудовищно несправедливая разница была меж нашим эдемским садом и могильником живых, "Беседкой". Даже табачный дым струился разный. У нас – настоящий, ядреный, колючий в носу. А там – какой-то пряный и несмелый, самосадный. А ведь Победа была одна на всех…
Что-то не состыковывалось в наших пацанячьих головах. Но тогда приходила в гости тетя Соня. Маленькая, кругленькая, звенящая, еще с мостков: "Бабы! Наряжайтесь!". Она, как фокусник, являла в руке чекушку коньяка и усаживала за стол мою бабку. Я, разумеется, вертелся где-то поодаль-поблизости и все слушал.
Бабушка не пила, но всегда делала вид, что пьет. Из вежливости. После сводки городских новостей и второй рюмки тетя Соня затягивала: "Каким ты был, таким ты и оста-а-лся, казак лихой"…
Тетя Соня любила моего деда. И бабушка любила своего мужа. И подпевала Соне.
Мы с ребятами тетю Соню уважали. Потому что она никогда ничего не брала всерьез, а это нас как-то умиряло с действительностью. Всерьез она воспринимала только нас, мужиков. Бывало, заплачет отчего-то и скажет: "Мужички, идите, покурите. Я тут о своем…". И мы шли "курить".
Потом как-то так случилось, что тетя Соня не могла уже покупать коньяк, и пошла торговать на рынок семечками. По тем временам это было очень стыдно. Но Соня не делала из житейских проблем проблему. Однажды мы с ребятами встретили ее на рынке. Мы – уже с комсомольскими значками на лацканах пиджаков.
- Тетя Соня…
- Идите, мужички, покурите…
И мы ушли куда-то в сквер, достали пачку "Ту-154", распатронили ее, затянулись. Заговорили о неважном. Сигареты нашем городе уже были так себе – лишь бы дымить.
