 |
|
Рука сама потянется к травматическому пистолету, который ты забыл дома, и вот пока ты этот факт осознаешь, Пашусик вполне может почувствовать твое отчаяние, подойти совсем близко, посмотреть прямо в глаза и вежливо поинтересоваться: "Выпить - хочешь?"
И не то, что Пашусик какой разбойник. Просто он вырос в полукриминальной атмосфере пролетарских окраин Рязани, и под воздействием местного населения чувство страха у него постепенно атрофировалось. Но врожденное чувство любви к людям почему-то осталось. И люди это ценят. Первое смятение очень быстро переформатируется в ответную привязанность и благодарность лишь за его добрые намерения: мол, а ведь мог и ножичком пырнуть…
Проходит еще минута-другая, и ты безотчетно перед своим сознанием в Пашку влюбляешься, как институтка в выпускника кавалерийского училища. И он навсегда для тебя становится Пашусиком.
Потому что нет никого веселее и добрее Пашки! Потому что он пришел в этот мир для откалибровки человеческих ценностей. Вот зайдет, предположим, утром в трамвай, улыбнется всем: "А чой-то вы такие грустные, будто на работу едете!". И весь трамвай его уже любит. И он это знает, и счастлив, что счастлив сам, и самим собой делает счастливыми всех в трамвае. А, может, и во всем мире.
Ну а то, что он пьет… Мне иногда кажется, что Россия – такая страна, где каждый приличный человек просто обязан пить. К тому же, Пашка меру знает, и никогда в хлам не надирается. В самый разгар застолья поднимет руку, загораживая разливающему свою рюмку, и интеллигентно так: "Достаточно!".
Но горе тому, кто решит в этом деле с ним состязаться…
А еще он легок на подъем. Ему все равно, куда ехать, лишь бы вокруг была, как по-Ленину, объективная реальность, данная ему в ощущениях. А единственная пашкина осязаемая реальность - это Рассея.
Вот и решили мы как-то смотаться на пару недель в глушь, в Костромскую область, на берег Унжи, от красоты которой больно глазам.
- Там, должно быть, еще и грибы есть, - предположил Пашка.
- Тю! Ходить мешают!
- Нам надо обязательно найти грибы! – Пашка вложил в эту фразу такое философское значение, что хоть опять "Материализм и эмпириокритицизм" перечитывай. Хотя, повторяю, ему было совершенно пофигийственно, куда перемещаться.
– Да причем здесь грибы!
- Мину-у-точку! – Коронное Пашкино вводное слово, означающее долгий разговор на отвлеченные темы. – Грибы – это жизнь! Ведь если задуматься…
- Не начинай!
В багажнике уже 700 километров глухо перестукивались пакеты с банками тушенки, маняще позвякивали бутылки водки. Пашусик похрапывал на заднем сиденье. Хотелось бросить руль, выйти, разогнуть плечи, выкинуть в канаву ключи зажигания, накатить стакан и упасть, где стоишь.
Но помимо мечты о грибном царстве, за рулем меня удерживала гуманитарная миссия. Уже много лет в той забытой богом костромской деревне во время своих коротких наездов я записывал на видео своего старшего, если не сказать совсем старинного, товарища. Пана Сергея Леонидовича Книну, прямого потомка самого Йозефа Пилсудского. Пан Книна чудом остался в России, чудом попал в деревушку на границе Костромской и Псковской областей. Ну да это слишком длинная история.
Никакого фильма, разумеется, делать даже не мыслил. Но очень хотелось ткнуть объективом в историю. Профессиональное заболевание. Во дворе обустраивал беседку, вешал для задника желтые шторы в растительном орнаменте, их раздувал робкий полуденный ветерок, за шторы лезли головы таких же – в тон - желтых цветов, растущих бурьяном за беседкой. Очень романтично.
Книна курил одну сигарету за другой, отдувался, вытирал свой лысый череп, поглаживал жидкую бородку, иногда, прищурившись, смотрел прямо в камеру умными глазами. Говорил нараспев, начиная свою историю с Адама. Другой бы на моем месте заснул давно, а я млел. От местного самогона, от густого душистого воздуха, от тягучих доисторических былин Леонидыча.
- Табань! Приехали!
Пашка встрепенулся:
- Уже грибы?
Мы выгрузились, степенно поздоровкались-пообнимались с паном Книной, прошли в дом.
- Как Москва, бурлит страстями? – Как всегда, будто подхихикивая, Леонидыч неуклюже засуетился на кухне, переставляя с места на место солонку, сахарницу, истертые чашки с отбитыми краями.
- Дымит Москва, чо ей сделается!
- Чаю?
- Мину-у-точку! - Пашка скрутил бутылке пробку, разлил в чашки универсальный чаезаменитель.
Выпив, я без спросу, на правах давнего знакомца, начал обходить хату. Слазил на чердак, проверил туалет (горит ли лампочка, это может оказаться важной информацией), прошелся по комнатам, наконец, - в кабинет Книны. Уселся в резное, обшарпанное, но не потерявшее своего благородства, кресло. Разглядываю стену с фотографиями. На меня смотрят многочисленные родственники Пилсудского. Разные страны, диковинные наряды, портрет какой-то очень красивой женщины, прямо как у Крамского. И грозный, чем-то отталкивающий лик маршала Йозефа. В который раз я на нем задерживаю взгляд.
- Да, страшный человек был, - в дверях стоял Леонидыч.
- А вот неужель мы так никогда и не подружимся?
- С кем?
- С Польшей.
Леонидыч закурил прежде чем ответить, прокашлялся, пуская во все стороны голубой дым.
- Не-а.
- Дык, сколь можно! Двадцать первый век на дворе, пора уж все забыть!
- Прошлое перетекает в будущее, - через кашель прохаркал Книна.
- Мину-у-точку… - подтянулся Пашка.
Нам определили временно пустующий дом прямо на берегу Унжи. Окна были вырезаны с двух сторон, и все они показывали реку. Если сильно перепить, казалось, что дом по реке и плывет. Но, проспавшись, мы неизменно обнаруживали наше жилище стоящим на плотном вздыбившемся, как строительная пена, тумане. Молча, едва дыша, чтобы колебанием воздуха не нарушить эту твердь, брали мотор и спускались к лодке.
Пробулькавшись и нагревшись, мотор начинает резать винтом воду. Я прибавляю газу, и по глянцевой реке мы пишем новый день. Поднявшись в верховья, глушим мотор и под сурдинку журчащей под транцем воды завороженно смотрим билибинские пейзажи.
- Я рад тебя видеть, - признается Пашка.
- И я тебя!
Пашка знает, что я его люблю и всегда рад видеть. Но ему во все нужно вникнуть, докопаться до самой сути.
- Однако грибов тут нет, - отмечает, брезгливо ковырнув указательным пальцем зеленую воду реки.
- Не грибное место.
- Во-о-от! А я предупрежда-а-л!
- Сыро очень. Давай водки жахнем.
- Мину-у-точку! Водке – водочное, спирту – спиртово. Ты хоть, срань интеллигентская, умеешь спирт готовить?
- Готовить?
- И где вас учили, - театрально вздыхает Пашусик.
На что я ему, впрочем, замечаю, что я вооружен и очень опасен. Но он уже вошел в роль.
- Мину-у-точку, следи за руками и учись.
Пашка достает пластиковую бутылку с заранее разведенным спиртом. Разумеется, по очень сложной, ему только известной, формуле. Роется в карманах, находит, наконец, кусочек сахара. Обдувает, внимательно на него смотрит, отгрызает лишнее, это лишнее, что логично, выплевывает за борт, оставшийся огрызок запускает в бутылку. Изображая бармена, трясет бутыль в руках, размешивая.
- Я сладкий спирт не пью, - на всякий случай предупреждаю.
Пашусик только и ждал проявления моей тотальной безграмотности. И рассказал, как сахар каким-то волшебным образом связывает спирт с водой, и от того весь напиток делается очень вкусным и правильным.
В подобных экспериментах над своими жизнями мы проводили день за днем, а ночь за ночью предавались самому сладострастному – беседовали "за жизнь".
Пашка закончил институт культуры. Поэтому зарабатывает на внутренних отделках квартир, строителем, в общем. Как лицо, хоть и бородатой, однако славянской внешности, составляет сильную конкуренцию таджикам, молдаванам и узбекам аж в двух регионах страны. Да и что там говорить, делает свою работу по совести. Это добавляет ему очков на рынке труда.
Но институт культуры из Пашки не выветрился.
- Думаю поступить учителем начальных классов, - мечтает Пашусик.
- Придется бросить пить, - намекаю на очевидные карьерные трудности.
- Это исключено.
- И не платят там.
- Пусть не платят. Детей люблю.
- Чему ж ты их научишь?
- Жить просто. И просто жить.
А дети от Пашусика действительно дурнеют, как кошки от валерианы. Я заметил, во время нашего бестолкового прибрежного бомжевания постепенно к нему стягивалась вся окрестная голопузая босота. Вот вроде, - что этим, еще получеловекам, еще только оболочкам человеков, сказать? Я не знал. А Пашка знал. И они его прекрасно понимали.
Да потому что Пашка и сам не повзрослел, вместо мозгов – фантазия одна. Запускали воздушного змея, тот за телеграфный столб зацепился. Пашка каким-то чудом на столб взобрался, а как слезть, не знает. Смешно и глупо. Или вдруг признается, как он любит гавкать на луну, когда она в первой четверти. Ну, это я, допустим, образно. Хотя, это у меня - образно, а у него все всегда буквально, по-детски, по-настоящему.
Иногда к нам захаживал пан Книна. Убедиться, не угорели ли мы от печки, не поубивали ли себя в алкоголических припадках, не сгинули ли в коварных водоворотах Унжи, да и мало ли что может ожидать москвичей в его краях.
- Сергей Леонидыч, присаживайтесь за стол!
- Ой, нет, - бормотал он, - мне надо поехать вот… так… так… Ох. Какие новости?
- Рыба не растет, грибы не ловятся!
- Так… понятно… учтем.
Заходили и местные, не без основания полагающие, что в нашем доме открылся гуманитарный винно-водочный ларек.
- И как там Путин?
- Нормально. Работает.
- А правда, что…
- Правда!
Крестьяне хмыкали, дескать, мы-то понимаем, что правда, а что нет, токмо вот решили вас проверить. Выпивали свое и с достоинством расходились. Остальные, что, стало быть, без достоинства, просто засыпали на лавках. Я понимал, что не стою и мизинца этих людей. Потому что видел их жизнь – корешков, засаженных, без полива, в песок. И без надежды на дожди.
А время, отпущенное нам Москвой для ознакомления с Россией, уже заканчивалось. Мы с Пашусиком это очень остро понимали, отчего водка пилась все неохотней, спирт вообще не воспринимался, а разговоры становились вялыми и абстрактными.
- Вот мы тут сидим, а грибы растут, - как-то подметил Пашка.
Пришла пора действовать. Мы вооружились большими ножами, а Пашка для верности прихватил мое ружье. Грибы ведь – это вам не шутки! Сели в машину, поехали за околицу в какую-то сторону. Не важно, в какую, лес же - кругом. И он с грибами, это вы хоть понимаете?
Но за последние дни мы совсем перестали чувствовать дыхание Земли. Не заметили, как по утрам туманы над Унжой становились все жиже и мельче. Куда-то исчезла утренняя роса. Про дожди уж и не говорю. А ведь местные аксакалы предупреждали еще задолго до третьего графина: грядет Всемирная Сушь, но один из них – избранный - построит гигантский дирижабль, из деревни в гондолу соберет по паре кур, гусей, поросят, кроликов, коз и, если место останется, жену прихватит. Они все вместе полетят в облака, которые, как всем известно, суть вода. И так спасется род человеческий.
В общем, грибы попрятались. Пашусик растерянно приподнимал лапы елей: может, грибы на дерево забрались, как он сам вчера на столб? Ан нет, и там грибов не было.
Чтобы день не прошел совсем уж без впечатлений, постреляли в пластиковую бутыль.
- Ну вот, теперь их и вовсе распугали, - Пашку в этот день преследовали неудачи.
- Да что с тобой!
- Увы, мой друг, со мной случилась меланхолия.
Мы нашли уютную кочку, поерзали на ней, чтобы погрустить поудобней.
…Какая же глупая баба - жизнь, думал я на этой кочке. Весь отпуск прошел, а Леонидыча опять не снял. Достаю из рюкзака фотоаппарат, нахожу видеоролик прошлого года. Там Книна показывает свой кабинетный иконостас: "Вот прадед, Леонид Книна, вот внучка Карла Росси, ниже Винченце де Росси, ниже пра-пра-прадед Дмитрий Алексеевич Шаховской. Вот Владыка Иоанн, архиепископ Сан-Франциско, сверху Сигизмунд Пилсудский, ниже Йозеф, а тут Георгий Книна, командир роты, русский офицер, погиб в 14-м. Выше вот отец. А тут две бабушки – Спиридонова Мария Алексеевна и Пилсудская Маргарита Сигизмундовна. А эти – уж поздние фото, вот на этой тетя Вика Шаховская, на вручении Ордена Почетного Легиона, 1974-75-е годы, вроде. Это наша парижская династия, все, кто остался. Нарышкины, Шаховские… У тебя покурить есть?".
Я тогда еще спросил Леонидыча, как, мол, так… Признаться, запутался в формулировке вопроса, не закончил, осекся. Но Леонидыч все понял, ответил просто: "Люди жили, люди сделали свое дело. А эти фото – просто мое кладбище".
Кстати, к кладбищу нам бы и выйти обратно: вспоминаю ориентир. Это несложно. Даже вдали от людей, даже в такой адской дали от Центра Управления Людьми заблудиться сложно. Чаща распорота на квадраты какими-то немыслимыми силами. Отвалы земли, как брустверы далеких войн, на них уже успели расцвести и сгнить несколько поколений васильков, а они все могучи. Над просеками клешнями сходятся вековые сосны. Лес хочет заживить эту резню, но раны слишком глубоки. Земля пахнет приторно-слащаво, как кровь. "Мать-Сыра-Земля" - это не былинный фразеологизм. Это то, по чему мы идем.
По просекам топтать неудобно, неприятно. И мы с Пашкой шли по разные стороны вырубки, временами перекликиваясь.
- За Ленина! – Кричал один.
- За Сталина! – Отвечал другой.
- Едренатвоячерзлевуюногу!
- Пашка, что с тобой?
Я метнулся через вырубку и увидел Пашку, стоящего на коленях. Говорить здраво он, кажется, уже не мог, лишь фехтовал ножом:
- Они со всех сторон! Они наступают!
Оказывается, Пашусик наткнулся на поляну, полную подосиновиков. Их было так много, что мы поначалу оробели. Но, совладав с собой, перешли в атаку.
Довольно быстро мы накосили грибов во все емкости, включая карманы. А грибы не отступали.
- Вашблародь! Разрешите жахнуть? Ведь в последний бой идем!
- И раздать ордена! – Распорядился я.
Мы раскрошили кусок сахара, взболтнули флягу и выпили, как полагается по давней русской традиции.
…После битвы, уставшие, мы лежали среди мертвых грибов и курили, пуская струйки дыма в оцепеневший воздух. Каждый из нас гадал, какие планы на будущее строит его прошлое.
