Публицистика
17 ОКТ. 2016 | 15:44
Старик Петрович и зайцы

Это был дачный поселок людей, которые долго и честно работали и встретили старость еще при СССР. Одинаковая аккуратная бедность, зимнее запустение и от остановки идти на лыжах. Зато тихо, вокруг лес, имеется банька по-черному, можно не стесняясь из нее бегать голышом по сугробам.

Ночь оказалась неожиданно теплой. Я сидел на чурбаке в кустах, ружье примостил меж веток. И в руках держать не надо, и можно тихонько вложиться и развернуть его в нужную сторону. Огород было видно прекрасно – луна светила, как фонарь, поставленный прямо на участке. В тулупе, ватных штанах и валенках было даже жарковато, через пару часов сидения уже клонило в сон. Тогда я поднимал лицо к небу, в сторону от луны, открывал пошире глаза и разглядывал мелкие, как рассыпанное пшено, звезды. Редкие, неведомо откуда берущиеся снежинки, будто звезды, срывающиеся сверху, падали на меня, щекотали нос, щеки, будили глаза.

Той зимой на дачном участке Петровича беспредельничали зайцы. "Неужто мы с тобой, два мужика, два охотника, с ними не сладим, а? Я вот немца бил, а он хитрее зайца", - агитировал меня Петрович. А что меня агитировать, мне на охоту – только патронташем подпоясаться. Да еще с такими удобствами – прямо на даче с баней!

Вот и приехали. Сбросили лыжи, сразу вросли по колено в снег, разгребли крыльцо, Петрович долго шелыгал ключом в старом замке. На двери висело объявление: "Граждане грабители! В этом доме живет ветеран Великой Отечественной войны. Он хоть и инвалид, но еще неплохо стреляет". Как ни странно, слова оказались подобраны правильные, соседей воришки обносили, а его домик не трогали. Не знаю, правда, аль нет, но Петрович говорил, что даже дров ему к бане натаскали.

В ненатопленном доме всегда неуютно. Мы сразу выпили. "Ты пей, но осторожно – помни про зайца! Он, конечно, не немец, но все-таки вполне себе заяц!". Да что мне говорить, не маленький. Петрович завозился у печки, а я, внутренне прислушиваясь к действию ледяной водки, закурил. Петрович тут же обернулся и показал пятерней в сторону сигареты: "Вот всем ты человек человеком, а если бы не курил…" Он всегда мне так говорил, зануда. А правая кисть руки у него с войны была в одном-единственном раскоряченном положении – второе или третье ранение. Как он такой клешней фотографировал, ума не приложу. Он же у нас фотографом был. Снимал в нашей газете много, быстро и все не в фокусе. Да и как можно вечно растопыренной правой рукой и затвор взвести, и объектив на фокус навести, и на кнопку нажать? Если бы я не знал Петровича, сказал бы, что с прострелянной рукой это невозможно. Но он эти манипуляции проделывал акробатически, только вот с фокусом еще оставалось потренироваться.

К нашему знакомству он работал в газете столько лет, сколько мне и сейчас нет. Удивительно, но за столько времени общения со вшивой интеллигенцией, как Петрович нас, пишущих, любя называл, он не смог научиться грамотно даже свои фото подписывать. Зайдет в кабинет, со всеми громко и лучезарно обнимется, как с давно потерянными и только что обнаруженными родными, подсядет, неловко выложит своими лапищами мятую фотокарточку на стол: "Борь, ты это… Вот как бы подписать, а?" – "А что здесь изображено?" - "Как что – Брежнев!" - "Ну, я вижу, что Брежнев. А кто эти люди вокруг?" - "Да откуда я знаю, я ж не спрашивал!" - "А что там происходило?" - "Да что-то происходило. Встреча у них происходила!" - "Так, Петрович, ты что от меня хочешь?" - "Ты не горячись, подумай, а после вечерней планерки спускайся ко мне в лабораторию, я тебя кабанчиком угощу, водочка уже в морозилке, огурчики лежат, сами об себя, знаешь, похрустывают", - Петрович производит некое движение клешней вокруг своих губ, показывая, что гонорар меня ждет по высшему классу. Я делаю вид, что напрягаю интеллект, вглядываюсь в фото, задумчиво закуриваю. "Вот брось ты это вонючее занятие, - опять затягивает он свое, - и так всю атмосферу продырявили". – "Я, что ль, продырявил?" - "Да такие же, как ты! Сидят, курят, потом ракеты запускают, слышал, весь озон через эти дырки и утекает. Доиграетесь! Докуритесь!".

Петрович говорил все это абсолютно серьезно. У него вообще было много предрассудков. Например, Петрович считал, что чистить зубы почти так же вредно, как и курить. Сначала я не возражал из уважения, а потом призадумался. Ведь утверждать обратное – противоречить тому, что видишь собственными глазами. За почти вековую жизнь у Петровича родных зубов был полон рот, и спорить с этим фактом было по-научному некомфортно.

Пока Петрович наводил в хате порядок и тепло, мы еще выпили по трети граненого стакана, скинули полушубки. Я вынул из чехла и собрал ружье, через некоторое время протер его тряпкой – на металле начала выступать испарина от перепада температур. Петрович что-то бубнил, но я не вслушивался, смотрел в окно на седеющее небо, отвечал машинально. "Патроны-то у тебя с какой дробью?" - "Какие надо, Петрович". – "Тут крупная не нужна, накоротке бить". – "Не учи ученого, Петрович". – "Луна сегодня должна быть. Передавали". – "Ты веришь, что ракеты дырявят небо, почему бы не верить Гидрометцентру"…

Но Петрович и Гидрометцентр оказались правы. До заката мы, стараясь не топтать лишнего, осмотрели участок. Молодые яблоньки действительно были заметно погрызены, а снег вокруг утрамбован косыми злыднями. По входным и выходным следам читалась многодетная заячья семейка. А потом кто-то привычным движением переключил солнце на луну и стало чуть ли не светлее, чем было. Я обосновался на участке с одной стороны дома, а Петрович уселся в кресло прямо на крыльце – прикрывал фронтальную часть и чуть противоположную от меня фланговую.

Зимняя засидка – штука для терпеливых. Петрович войну прошел разведчиком и знал, что это такое. Поэтому ко всему прочему нахлобучил на себя с головой одеяло. Боковым зрением я видел эту бесформенную гору на крыльце. К тому же из-под этой конструкции он выставил помимо дробовика и карабин. Да… Зайцы, конечно, безмозглые, но такую орудийную башню они непременно заметят и оценят.

Петрович вообще был несоразмерен с нашей тщедушной пишущей братией. Даже стариком мог похвастаться двумя метрами роста. Может, за это его девки так и любили? Я потерял счет, сколько всего у него было детей и жен, из жен знал последнюю, с разницей лет в 30 с ним. Не растерявшая красоты, прощающая, настоящая. Кажется, искренняя. Очень русская. Что она в нем нашла? Впрочем, может, то же, что и я – с ним можно пойти на охоту, значит, с ним можно пойти и в разведку. Значит, куда угодно, хоть даже в ЗАГС. А что писать не умеет… Не это главное. Ты делай, русский богатырь, свои дела, а мы уж твои фото как-нибудь подпишем, не отвлекайся.

Однажды меня с Петровичем редакционное задание транспортировало в знаменитые Горки Ленинские, где вождь пролетариев в безумии коротал свои последние дни. Опять-таки зима. Что-то не вышло с редакционной машиной, и, сделав свои дела (в творческом смысле), мы ждали на соседней станции электричку до Москвы. Купили бутылочку, распиваем на морозе. Как распоследние пролетарии, жуем мерзлый хлеб и ловим перочинными ножами шпроты в банке. "Петрович, ну ты же почти современник этих… Ик! Упырей. Ну, скажи что-нибудь!". Петрович стоит трафаретом в свете звезд в ожерелье негорящих станционных фонарей, выше меня на пол головы, хоть и горбится. Шуршит в одеревеневшем кожаном кофре какими-то своими свертками: "На, кобанятины отрежь. Не торопись все узнать, парнишка".

Луна разгорелась так, что я мог видеть каждую травинку на достаточные для выстрела метров тридцать. Передо мной стояли декорации, выполненные с невиданным искусством. Деревце к деревцу, веточка к веточке, холмик к холмику... Не хватало лишь актеров. Софиты горят, подавайте зайцев! А глаза уже едва разлипались. Я к лицу прикладывал комья снега – это помогало. Но ненадолго.

В последний раз я пришел в гости к Петровичу, когда он уже не вставал с постели. Это было утром, а утром настоящие разговоры не разговариваются. "Я пришел", - только и мог сказать я. На прикроватной тумбочке у Петровича была зачата бутылка коньяка. "Выпей со мной", - попросил он. "Я за рулем и на работу", - как идиот, ответил я. Петрович толерантно посмотрел на мою сущность и простил. Потом мы поговорили про охоту, Петрович попросил его "свозить куда-нибудь порохом повонять", потому что за свою "шестерку" он уже, скорее всего, не сядет. Я, разумеется, обещал. А что я мог сказать большому высохшему скелету, обтянутому тонкой кожей?

Потом тактично сидевшая на кухне жена Петровича вошла к нам в комнату и сказала: "Вот так".

Прощаясь, я задал какой-то дежурный вопрос, вроде: а что врачи-то говорят? Петрович потянулся к тумбочке. Жена хотела помочь, но он сделал жест, что – сам. Налил. "Солдаты умирают от ран", - это были последние слова, которые я слышал от Петровича.

У него в легких жили неоперабельные осколки, которые, как он говорил, "зашевелились".

Я все смеялся – ведь он такой большой и сильный, что, мол, ему эти осколки. Сколько уж лет прошло! Ан вона как – зашевелились, твари.

… А зайцев мы тогда так и не встретили.

Посвящается памяти советского разведчика и фотокорреспондента Евгения Грабилина.