 |
|
Была у нас дома фарфоровая статуэтка балерины, белая, в перламутре. Изящная, тонкая, поэтичная. С неё-то, возможно, всё и началось.
Я часто оставался дома один на целый день. Может быть, и всего на пол дня, но в моём тогдашнем восприятии это была вечность. Я скучал, подолгу смотрел в окно, забравшись на подоконник и, прислонившись к стеклу, сидел неподвижно, так, что соседи потом спрашивали бабушку: "А что это за кукла у вас такая на подоконнике вчера была? Прямо, как живая! Иностранная?
И вот перебрав все разрешённые игры, игрушки и прочие объекты наблюдения, включая улицу, мой взгляд неизменно находил эту балерину, которая стояла сверху на пианино, среди прочих мелких вещей. Для меня она была самой прекрасной и притягательной (чуть не сказал "вещью") в нашей квартире, а, стало быть, и в целом мире. В ней я видел то, что прежде не встречал в своей жизни: нежность, изящество, утончённую застывшую энергию особого качества, из-за которой мне она казалась живой. Она как будто была заколдована, или замерла, как в игре "Замри!", или не могла себе позволить ожить в присутствии посторонних. Не помню, чтобы я кем-то так восхищался, как ею, что бы меня к кому-то тянуло, или чтобы я кому-то вот так радовался, как ей. Взрослые люди, которые меня опекали, пока я рос - кормили, одевали, покупали игрушки, баловали, воспитывали, учили, наказывали, - то есть мама, бабушка и дедушка (папа то служил в армии, то учился в институте в другом городе) были чем-то вроде необходимых сил природы, без которых я пока не мог сам прожить.
Единственным по-настоящему волнующим живым существом была она, заколдованная балерина. И я очень хотел стать для неё своим. Да, теперь понимаю, что не та девочка в детском саду, когда нам было по шесть, как я всегда думал, а именно она, на целых три года раньше, стала моей первой любовью.
Я знал, что поступаю нехорошо. Но ведь никто не увидит, я потихоньку. Я аккуратно. Только дотронусь до неё. Только побуду рядом. Чтобы лицом к лицу. Поговорю с ней, как с живой. Или мы молча будем смотреть друг на друга. Вдруг что-то волшебное промелькнёт между нами, как в сказке? И по моим нервам пробегала такая необыкновенная теплота, такое ощущение счастья, что я уже не мог себя удержать и снова, который раз, осторожно, выверяя каждое движение, забирался на пианино: сначала на стул, потом на крышку клавиатуры, затем уже на самый верх. Балерина занимала позицию справа, а я всегда забирался слева, с самого края. Так было безопаснее разворачиваться боком, и удобнее - позволяло, преодолев расстояние во всю длину, оказаться прямо перед ней: "А вот и я!".
Медленно, на четвереньках, я продвигался к своей цели - своему счастью. Не скажу сколько раз это происходило до того первого случая, когда я уронил мамины очки. Я видел их, когда уже полз по верху, и аккуратно через них переступил, стараясь не задеть. Но, погружённый в бессловесное общение, совсем про них забыл. И, когда стал менять позу, очки полетели на пол. Стекло вылетело из оправы. Обратно оно не вставлялось. И я с тревогой ожидал маминого возвращения.
Мама устроила мне настоящий разнос, обзывала растяпой и ещё какими-то ужасными и обидными словами. А я чувствовал себя страшно виноватым. Теперь мне кажется, что это был не первый, до этого случая был ещё один, когда я уронил очки, и выпало стекло, но мамина реакция была мягче и сдержаннее, поэтому тот случай стёрся из памяти. И только сейчас, когда я начал восстанавливать в памяти по крупицам то давнее прошлое, ощущение какого-то более раннего воспоминания стало выплывать из глубины.
Через несколько дней история повторилась. И это уже была не тревога, а настоящий страх и паника. Тем более, что стекло вдобавок разбилось. Мама кричала, что я безрукий, и где она возьмёт такое стекло, и чего я опять туда полез.
А я не мог признаться, зачем я туда залезаю. Во-первых, потому что меня ругали. Я уверен был, что эти, единственно близкие мне вообще, а сейчас, по недоразумению, злые люди меня не поймут! И назвать предмет моего обожания, выдать Её... Это было невозможно! Это было хуже, чем произносить имя Бога всуе - это было... как имя Бога всунуть в самую ужасную грязь: позволить им ещё и Её обвинить в том, что я сделал, - это - как предательство. А я не мог предать. Её. Особенно Её! Я ещё был слишком мал, и не знал могу ли я предать кого-либо вообще, и что это такое, предательство, и что такое нравственный закон, Бог и прочее. Естественно, что таких слов я не слышал в нашей атеистической семье. Видимо, некое подобие нравственного закона уже было во мне, как, возможно, оно есть в каждом ребёнке с рождения, и продолжает быть, пока его не вытравят взрослые.
Страшнее всего была мысль, это была даже не мысль, а уверенность, что если я выдам её, мою пленительницу счастья, то мама выкрикнет точно вот эти слова: "Ах, так! Балерина виновата? Мама! - скажет она своей маме, - на-ка, забери её и спрячь куда подальше! Значит, не будет никакой балерины!"
И я, сжимаясь от ужаса, обиды и чувства безысходности, предпочитал молчать, как Павка Корчагин, или Зоя Космодемьянская, или Олег Кошевой, на улице которого находился наш дом в Печоре, хотя я ещё и не знал, кто они такие, эти люди, и что такое подвиг даже под страхом смерти не выдать товарищей.
Может, с тех пор, может быть, поэтому самое прекрасное, что встречалось мне в жизни, как и стремление к нему, неразрывно связаны с чувствами вины, опасности и страха с одной стороны, и ощущением подвига, приближения к Богу, истине, к настоящей Родине - той, воплощающей в себе всё самое важное в жизни, единственной Звезде, что тихо светит в каждом сердце, то есть к самому себе, лучшему, тому, который ещё не случился, но о котором я всегда помню, - с другой стороны. И может быть, поэтому я живу с обострённым чувством крайностей, и нахожу себя только в них, а не в гипотетической "золотой середине".
P.S. А та самая балерина, как и пол века назад, стоит на том же месте, того же самого пианино "Красный октябрь", несмотря на шесть капитальных переездов с продажей, покупкой, или постройкой домов моими родителями в разных местах, от Кавказа до Камчатки. На фото как раз она в наши дни.
