 |
|
Храбрая Розенблюм
Однажды во время экскурсии по Италии ко мне на ходу пристроилась девица. Три дня шла рядом бок о бок, молчала, все внимательно слушала, иногда записывала что-то в блокнотик, а кое-что редко, но точно переспрашивала.
Любознательные путешественники льют елей на каменное сердце любого экскурсовода. Но поскольку девица была красоты не поразительной, я вовсю кокетничал с более смазливыми девицами, каковые, привыкшие, видимо, к мужским кокетничаньям, сразу после этого процесса отходили от меня на определенное расстояние, глазками постреливали и ожидали следующей серии приставаний. А эта все шла и шла рядом, как боевое походное охранение, а когда я кокетничал с другими девицами, отходила в сторонку, как будто признавая их право на мое преимущественное внимание, пережидала и вновь подходила... с рюкзачком за плечами... с серьезным лицом, задница крепкая, грудь просторная. Приятное, открытое, не очень еврейское лицо, еврейское, но не очень... К ней прилагались не те эпитеты, которыми принято описывать симпатичных девиц: легкая, воздушная, очаровательная, женственная, изящная, обольстительная, гибкая и т. д. А что-то другое: приятная, серьезная, основательная, "хороший друг", "надежный товарищ", ну и впоследствии – "и добродетельная мать". Ежели бы ее соответствующим образом приодеть, то есть, скорее, даже "прираздеть", обнажить пространства девичьего тела в правильных местах, то, наверное, и на "роскошную" потянула бы. От нее веяло достатком — телесным (но не избытком), а также — ума и спокойствия, - стоило лишь заглянуть в тихие серьезные глаза.
Словом, в отличие от большинства девичьего контингента на экскурсиях, старательно вываливавшего из штанов, трусов и лифчиков свои вторичные, а иногда и первичные половые признаки (завоевание Европы русским телом)... она вела себя куды как скромно, сиськи в морду экскурсоводу не совала, задницу в горизонтальной плоскости при ходьбе не раскачивала… Впрочем, женственности она лишена вовсе не была, она лишь не выпячивала ее, и лишена была только назойливого кокетства.
На третий день в Риме я с ней все-таки заговорил, надо же было как-то отметить такую верность. Звали ее Таня, фамилия, которую я позже посмотрел в бумагах – Розенблюм. Как и ожидалось, она оказалось еще и особой весьма умной и образованной – студентка Иерусалимского университета. А что меня совершенно напугало – ее специальностью была история Рима. Как только я это услышал, ледяной пот стал выпадать с меня на раскаленную римскую мостовую и закипать. Самое приятное для экскурсовода, профана по основанию (наподобие журналиста), встретить специалиста в той области, о которой рассказываешь – искусствоведа, историка и все такое. И, вроде, ничего не врешь, и книжек начитался вдоволь, однако страх самозванства присутствует всегда. Меня, кстати, всегда удивляют люди, которым он неведом. Тогда получается такой жанр, который называется "самозабвенная ахинея", где всякие пафосы и высокомалонаучные обобщения преобладают над знанием. Как раз особенно злоупотребляют этим журналисты и экскурсоводы. Я же, как известно почтеннейшей публике, и то, и другое вместе. Тут мне не к месту, но к ужасу примстился пустобрешистый Познер, и настроение совсем испортилось.
Я, скорбя, поинтересоваться – не показалось ли ей что-то сомнительным в моих рассказах? Она оживилась и сказала, что напротив, много нового. Она написала курсовую работу про женщин эпохи конца Республики – начала Принципата, поэтому с интересом прослушала рассказы о банно-прачечном деле в Древнем Риме и об "организации производства" в римских публичных домах и, в особенности, о военной организации римлян, что было, отчасти, моим коньком.
Последнее меня особенно удивило. И мужчины-то не все это слушают ("Приехали, паанимаешь, Каализей посмотреть, а он тут нам про Древний Рим все плетёт…"), а тут девица... И оказалось, что очень даже понимает толк в военной организации и порядках, и не только римских, но и современные военные термины не путает — полк с дивизией, автомат с гранатометом. Я удивился еще больше. Откуда? "А я служила в израильской армии и даже в боевых частях....".
Ничем моей симпатии скорей завоевать невозможно. Я-то совсем позабыл, что в Израиле служат и женщины. Все остальные несколько дней я разговаривал только с Таней, позабыв других девиц, очевидно, не оценивших моего выбора и строивших мне издалека различные выражения макияжей. Она мне рассказывала про службу в израильской армии и расспрашивала про Афган. Причем вопросы были очень точными, не было дурацких, типа "убивал ли людей?" или "тяжело ли убивать?", "страшно ли прыгать с парашютом?" и все такое. Не было и вздохов сочувствия и сетований на "несправедливую судьбу", занесшую меня в Афган. А то ведь людям с захрюканными антивоенной и антиармейской пропагандой ушами иной раз стыдишься и признаться, что поехал в Афган по собственной воле, что воевалось мне там весело, что из отпусков стремился скорей попасть обратно в круг товарищей. Тане я этого рассказать не стеснялся. Она не удивилась, а тоже сказала, что очень скучает по тому времени, часто его вспоминает и очень им дорожит.
Ничто не мешает израильским девушкам чувствовать себя настоящими солдатами.
Были еще ее очень точные вопросы о военной технике и тактике, о взаимоотношениях, о психологии солдат. В них чувствовался уже даже подход исследователя, историка, описателя, но также и опыт бывалого солдата. А мне было тоже очень удивительно все, что связано с необычной службой женщин в армии. Расспросам с обеих сторон не было конца. Например, она рассказывала, что подразделения в израильской армии не смешанные, а всегда раздельные — девочки отдельно, мальчики отдельно. И это вовсе не для того, как можно подумать спервоначалу, чтобы избежать разврата, хотя и это, отчасти, является мотивацией, но главное — это учет психологии полов и его проявления в бою. Оказывается, в случае, например, ранений, мужчины вместо выполнения задачи чаще начинают помогать женщине, отчего страдает эффективность войска в целом. Психологически мне это было понятно, но все же подивился противоестественности этой логики, заставляющей насильственно лишать мужчину понятного стремления помочь и уберечь женщину... в целях "боевой эффективности".
Рассказала она мне и что после службы в боевых частях израильской армии у нее есть определенные льготы (забыл уже какие), и ее учеба в университете в значительной степени финансируется государством, то есть она распорядилась своим военным опытом и заслугами во всех отношениях мудро.
Удивился я и хорошему Таниному русскому, имея в виду, что она уж в Израиле живет давно. Ответила, что занимается русским специально, и пытается на нем читать русскую классику, хотя это ей сложнее, чем говорить. С родителями она общается по-русски, но это язык бытовой, довольно простой. С младшим братом — уже на иврите, что как раз обычно для эмигрантов. Да и, надо сказать, лишь одному тысяч на пять эмигрантских детей придет в голову читать книжки на языке родителей....
Я кстати, не сразу заметил, поскольку поначалу не слишком обращал на нее внимание, что в нашей поездке Татьяна была со всей семьей — родителями и младшим братом — 10-ти летним пацаном, плоховато говорившим по-русски. Что тоже понятно, поскольку он-то родился уже в Израиле, а Таня еще на Украине в Киеве и даже успела немного поучиться в русской школе. Так что первым языком был все-таки русский. Она везде ходила с этим своим рюкзачком, и он, как я заметил, был вовсе не пуст, а что-то там в нем брякало и обвисало тяжестью... В какой-то момент я с улыбкой спросил, что вы, мол, там такое таскаете, стоит ли себя так насиловать на жаре? Ее прокорм, мол, в виде, так сказать, разрастания боевого братства — беру отныне на себя. Она засмущалась и сказала, что там все необходимое для мамы с папой и брата, и вот тут только я заметил что она не одна, а в рюкзаке она несет продовольствие и воду на всю израильскую семью. На привалах останавливались — открывали рюкзак и ели. Ну, как настоящий солдат в походе.
А вечером, когда мы подходили к гостинице, я уже, к радостному азарту всей группы, шел, приобняв Таню за плечи, и пел ей страшным голосом свою всегдашнюю военную песнь, единственную, которую я знаю до конца - "Падать придется нам долго...", старинную, десантную... Ну, и она мне тоже что-то напела на иврите воинственное.
Таню я с приязнью вспомнил уже в следующей поездке в Италию. Я с двумя девицами – одна из Польши, другая из Сибири, и одним израильским хлопцем стоял на мостике через овраг в Сиене; ели пиццу, запивали вином, разговаривали. Парень был высок, хорош собой, белобрыс, по-русски говорил плохо. "Ты, - говорю я ему, - даже на еврея-то не похож, скорей на финна или шведа…" "Да, еврей я, еврей", - успокоил хлопец. Он почему-то стал с подробностями мне и девицам рассказывать, как он откашивает от службы в израильской армии. Он занимается баскетболом, а в армии могут послать в "военные войска" (боевые части, – Таня это назвала правильно), а там его могут ранить и покалечить и тогда – прощай карьера баскетболиста, а то и убить... И что в Израиле устроили какие-то ненавистные законы, по которым откашивать стало труднее, а главное, зачем-то сделали много льгот тем, кто побывал-таки в этих "военных войсках", и им везде открыта дорога, а честным откашивателям, вроде него, становится все труднее и труднее. И эти несправедливые законы привлекают всех идиотов, и даже девиц в "военные войска". Словом, он за мир, труд, май и разоружение. Или хотя бы за то, чтобы откашивателей не дискриминировали. Это кажется ему несправедливым.
Он был до такой степени уверен в уместности такого рода излияний, пафос которых, несомненно, был рассчитан на взаимопонимание и сочувствие окружающих, что очень удивился, когда я, испытывая почему-то чувство неловкости за него, заметил, что из его уст сейчас истекла одна из самых удивительных речей, которые мне довелось выслушать за достаточно длительное время.
– Что же в ней удивительного? – спросил хлопец.
– Ну, она яркий пример внезапной исторической мутации сознания, в основном мужского, в которую даже трудно поверить….
Он бестолково похлопал глазами, и я понял, что немного переоценил уровень его образования или знания языка (хотя он был каким-то лингвистическим студентом), но просто не хотелось его и обижать резкостью, которая вертелась на губах.
– Просто трудно представить, – продолжил я, – чтобы мужчина, например, вот сиенский, каких-либо веков на протяжении всей истории этого города (тут мне представилась вся героическая история этого города, со всеми ее задиристыми кондотьерами, противостоянием Флоренции и Пальо) нашел бы в себе столько мужества, чтобы выговорить все, сказанное тобой, вслух… другому мужчине… не говоря уж о том, чтобы рассказать это при женщинах.
Парень еще два раза "громко хлопнул глазами". Я решил поизмываться дальше.
– Ну, я имею ввиду, что ты очень сильный человек, раз находишь в себе столько мужества высказывать и защищать свою точку зрения публично. На это, как правило, не доставало отваги у мужчин прежних поколений, вот только у молодых израильских мужчин… Да и то, наверное не у всех…
Одна из девиц хихикнула. А парень расплылся в счастливой улыбке.
– Да, хоть у нас в Израиле и демократия, но таким как я – очень сложно. Все помогают только тем, кто служил в армии… Надо иметь действительно много отваги…
Любопытно, что едящие с нами девицы, хоть и поняли, в отличие от парня, что я над ним немного издеваюсь, однако, они больше удивились все же моим речам, чем его. И, в общем, ему сочувствовали. То есть "дезертирский пафос" был рассчитан вполне правильно и угодил в правильные почтовые ящики. Если раньше женщин пытались соблазнить, рассказывая им "о доблестях, о подвигах, о славе", то теперь, кажется, у парня есть все шансы обольстить их жалобными дезертирскими историями. Конца опыта я не стал досматривать, как-то скучно...
И про Таню Розенблюм я ему рассказывать не стал. Просто еще раз ее вспомнил.
